– Вы видели Дэвида, – спросила я.

– О, да, с полчаса тому назад. Прослушал часть увертюры. Она хороша. Дэвид сегодня вечером заслужит свой контракт, и, вероятно, если он попросит, – Клод медленно подмигнул мне, – его жалованье может оказаться даже большим, чем ему уже предложено.

– Буду откровенен, Клод, – сказал Лаверн. – Вы продолжаете настаивать на том, чтобы Джена вышла за Уолтера, хотя знаете, что она любит Дэвида. И вы помогаете Дэвиду занять теперь положение, при котором он легко сможет жениться на ней. Похоже, что ваши намерения противоречат вашим действиям.

– Возможно, – весело ответил Клод. Он пил свой виски как человек, которому необходимо поднять свой дух. – Я стараюсь быть честным. В этом случае я не веду дела против Дэвида за то, что он любит Джену. Однажды они даже могут найти себя способными пожениться.

– Как вы можете говорить такое? – с негодованием спросила я.

– О да, вы с Дэвидом когда-нибудь сможете пожениться. Но не прежде, чем вы дадите мне внука – предпочтительно мальчика. Я удовольствуюсь даже внучкой, хотя это было бы некоторым разочарованием.

Лаверн издал короткий резкий смешок.

– Зачем? Если вы возьмете в свои руки ее воспитание, как вы, несомненно, и сделаете, вы вырастите ее по своему образу и подобию и сделаете больше мужчиной, чем женщиной. Иногда, Клод, вы мне не нравитесь. Сейчас именно такой случай.

– Видите ли, – Клод громко рассмеялся и велел принести еще напитков, – я позволяю моим друзьям говорить все, что им заблагорассудится. Мне нравятся люди, откровенные со мной, но им тоже придется терпеть мои слова. Лаверн, к примеру, никогда не был женат. Он был кавалером очень многих приятных девушек и женщин, но до сей поры, я думаю, мысль о женитьбе даже не приходила ему в голову. Пока он не встретил вас, моя дорогая Джена. Но он знает, насколько вы недоступны. Я настаиваю на вашем замужестве с моим сыном, вы настаиваете на замужестве с Дэвидом, и, стало быть, бедный Лаверн остается третьим лишним. Ну как, я прав?

Он адресовал вопрос Лаверну, лицо которого сначала порозовело от смущения, а теперь запылало гневом, угрожавшем победить его здравомыслие. Он, кажется, успел вовремя одуматься, потому что взял себя в руки и допил стакан.

– Мой дорогой Клод, – сказал он. – Что мне следовало бы сейчас сделать, так это дать вам пощечину и прислать к вам секундантов. Однако принимая во внимание нашу старую дружбу и то, что ни один из нас не знает, за какой конец держать рапиру, и мы печально известны как скверные стрелки, то на дуэли могли бы причинить вред друг другу. Следовательно, я пропускаю мимо ушей сказанное вами и просто называю вас сумасшедшим.

Клод, как я и предполагала, откликнулся взрывом громкого смеха. Комментарий Лаверна заставил рассмеяться и меня, и сам Лаверн радостно присоединился к общему веселью. Но это было нечто такое, чего я прежде не осознавала. Раньше я смотрела на Лаверна как на человека, который может занять место папы, а не как на возможного поклонника… человека, который может видеть в Дэвиде соперника.

Очереди за билетами исчезли к тому времени, как мы подъехали к Французской опере, но там все еще толпились люди в ожидании, когда их впустят внутрь, а тротуар был занят танцорами, певцами и бродячими музыкантами, старавшимися заработать по несколько пикаджунов.

Для нас быстро расчистили дорогу, мы прошли через переполненное фойе и были препровождены в ложу Клода. Оркестр уже начал настраиваться, и спустя десять минут после того, как нас усадили, театр начал постепенно погружаться в темноту.

Появился Дэвид, приветствуемый громкими непрерывными аплодисментами, – его слава в Новом Орлеане была уже велика. Он поднял свою палочку и, бросив через плечо взгляд на меня, склонил в коротком поклоне голову, потом палочка опустилась, и началась музыка.

Прошла, должно быть, треть увертюры, когда из секции язычковых инструментов донеслась фальшивая нота. Она была столь пронзительной, что испортила весь лад арии. Фальшь быстро подхватили литавры, тем, что как бы пришли в полное замешательство, и вот уже палочка Дэвида пыталась управлять совершенно расстроенным оркестром. Из публики донеслись сердитые возгласы и шиканье. Дэвид отчаянно пытался обрести управление оркестром, но уже все смешалось. Некоторые музыканты перестали играть и лихорадочно листали ноты, разыскивая, в каком они месте. Другие продолжали играть, но либо выбились из ключа, либо слишком нервничали, чтобы играть хорошо.

Громко прозвучал взрыв, и на сцене поднялся клуб дыма. Я увидела, как какой-то предмет пронесся с третьего яруса и тоже взорвался. Новые взрывы раздавались один за другим. Шиканье и сердитые выкрики звучали все громче.

– Петарды, – сурово сказал Лаверн. – Они швыряют петарды в знак неодобрения.

– Что случилось? – в ужасе спросил Клод. – На репетициях они играли так хорошо…

Мне пришлось кричать, чтобы быть услышанной в этом шуме.

– Вы уверены, что не знаете, что случилось, мистер Дункан?

– Что? – Он наклонил голову. – Не слышу вас. Глупцы! Проклятые идиоты! Дайте же человеку… – Он встал и покричал, прося внимания, но никто этого даже не заметил.

Лаверн близко поднес губы к моему уху.

– Я слышал, что вы сказали. Я подумал о том же.

– Пожалуйста, выведите меня отсюда, – взмолилась я. Оркестр поспешно покидал яму, уклоняясь от петард, которые теперь рвались посреди музыкантов. Шиканье и вопли были еще громче. Когда Лаверн и я повернулись, чтобы выйти из ложи, я увидела Дэвида, уходившего за оркестром, а яма была пуста.

Публика теперь осознала, что оперы не будет, и еще более обезумела. Люди принялись рвать сиденья, срывать драпировку, хлынули к сцене. Клод все еще призывал публику к спокойствию и терпению, но с тем же успехом. Мы с Лаверном поспешно выходили, пока толпа не повалила из театра. В ее теперешнем опасном настроении неистовство обязательно выплеснется на улицу.

Лаверн торопливо увел меня от театра, и мы наконец остановились, едва переводя дух, кварталах в четырех от него.

Французская опера еще никогда не видела такого вечера и вряд ли увидит в будущем. Одни хотели, чтобы представление возобновилось, другие шумно требовали назад свои деньги, третьи вопили, требуя скальпа дирижера.

– Контракт Дэвида и его удача только что пропали, – грустно сказал Лаверн. – Ему уже никогда не позволят войти в театр. Нам остается лишь надеяться, что его не вываляют в дегте и перьях и не вывезут из города. Нанести оскорбление опере – это в Новом Орлеане тяжкое преступление.

– Даже если все эти неприятности были хладнокровно подстроены? – гневно спросила я. – Это сделал Клод.

– Видите ли, – в голосе Лаверна вдруг зазвучало сомнение, – он ценитель оперы… Один из самых глубоких. Трудно поверить, что он это организовал…

– Публика, посещающая оперу, приходит, вооруженная петардами? Их было брошено штук пятьдесят. Все это было организовано. Одному оркестранту заплатили за фальшивую ноту, другим за то, что поддержат его и расстроят весь оркестр, пока все не запутаются настолько, что играть станет невозможно. Это не случайно произошло, а было рассчитано.

– Джена, не торопитесь с выводами…

– Как это вышло, что сегодня только я была приглашена в оперу, больше никто? Или их предупредили, что лучше остаться дома? Вы когда-нибудь видели, чтобы Селина пропустила премьеру? Или Аугуста? Все было подготовлено к тому, чтобы погубить Дэвида и сделать меня свидетельницей его гибели, чтобы я должным образом смягчилась для принятия требований Клода.

– Я знаю. Знаю, что это выглядит очень дурно, – сказал Лаверн. – Но мне все еще трудно убедить себя в том, что и Клод может быть за это ответствен.

– Но кто же тогда? Уж не вы ли?

– Нет, клянусь, я был так же удивлен и поражен, как и вы. Это постыдно. Это ужасный способ пресечь карьеру молодого музыканта.

– Особенно если сам он ни в чем не повинен. Вы не хуже меня знаете, что если бы репетиции не прошли отлично, Дэвид настоял бы на отсрочке премьеры. Он был готов, оркестр тоже, но кто-то все разрушил. Дэвид не виноват в случившемся.