Артузов был ошеломлен. Не сразу даже понял, о чем речь.

– Восьмой – это…

– Учетно–регистрационный.

– Мне бы хотелось поговорить с Николаем Ивановичем, – начал было Артузов.

Дейч словно ждал этой просьбы, почти прервал на полуслове:

– Товарищ народный комиссар вызовет вас сам, когда сочтет нужным.

Должно быть, начальник секретариата думал, что Артузов намерен жаловаться наркому на столь вопиющее понижение в должности, но Артур Христианович, памятуя прежнее доброе к нему отношение Ежова, хотел просить его совсем о другом человеке…

Начальник 8–го отдела ГУГБ майор госбезопасности (один ромб в петлице) Цесарский при разговоре с Артузо–вым явно чувствовал себя не в своей тарелке. У него в подчинении неведомо почему очутился корпусный комиссар, к тому же старый чекист, личность в контрразведке и разведке легендарная. Артузов, делая вид, что не видит в этой ситуации ничего особенного, чтобы не вступать сразу в конфронтацию с этим майором, который, собственно, ни в чем перед ним не виноват, сразу спросил:

– Каковы будут мои обязанности в отделе? Цесарский облегченно вздохнул и вполне дружелюбно ответил:

– Близится двадцатая годовщина образования органов ВЧК—ОГПУ—НКВД. Руководство решило к юбилейной дате издать книгу, закрытую, для служебного пользования. Лучше вас никто в наркомате нашу славную историю не знает. Ваше единственное задание, не мое, руководства – такую книгу написать. Все архивные материалы хранятся в нашем отделе. Вам будут доставлять любые «дела» по вашему усмотрению.

Цесарский даже сам проводил Артузова до его нового кабинета (хорошо еще, что отдельного). Небольшая комната, канцелярский шкаф, письменный стол под зеленым сукном и стеклом. Одно жесткое кресло. Один стул. Настольная лампа. Письменный прибор. Пепельница. У окна круглый столик с графином и двумя стаканами. Древний английского производства сейф. И портрет нового народного комиссара на стене напротив стола. Улыбающиеся глаза, добрый взгляд…

На следующий день Артузов через секретариат передал наркому личное письмо следующего содержания: «Дорогой Николай Иванович!

Вчера я добивался к Вам, чтобы доложить о деле, которое меня несколько тревожит.

Хочу доложить Вам об этом деле сегодня, тем более, что получил предписание возвратиться в Ваше распоряжение.

У меня работает старый мой работник Борис Игнатьевич Гудзь. Он был у меня одно время секретарем, долгое время работал в Особом отделе (был там парторгом в период, когда коллектив Особого отдела имел почти бессменно переходящее знамя ОГПУ).

Тов. Гудзь – отличный коммунист и очень хороший работник разведки.

На днях НКВД арестовал его родную сестру, которую я знаю также очень давно (лет тридцать). Отец Гудзей до Октябрьской революции был меньшевиком, а после нее сейчас же перешел в Коммунистическую партию и отправился с винтовкой, как красноармеец, на фронт.

Александру Игнатьевну Гудзь я знаю, как вполне преданного Советской стране человека… я с трудом допускаю возможность ее какой бы то ни было нелояльности к нашей власти… Лично я убежден, что А. И. Гудзь [ни в чем] не виновата…» ^{119}

Борис Игнатьевич Гудзь не раз повторял автору, когда речь заходила о каких–либо мерзостных делах в НКВД: «Нас Артузов не так воспитывал». Вот и самого Артузова не так воспитывали те, кого он считал своими учителями, хотя мы сегодня вовсе не считаем уже идеальными рыцарями без страха и упрека ни Дзержинского, ни Менжинского. Но творить заведомые подлости они никому не позволяли. Потому и умудрился Артур Христианович на свою беду сохранить до конца жизни (во всяком случае, жизни свободной) прямо–таки детскую наивность в некоторых вопросах. Ни в январе, ни в феврале, ни в марте, ни даже в апреле он еще не понимал, что происходит в стране и на Лубянке в частности. Полагал, что начавшие валиться лично на него неприятности есть плод какого–то недоразумения, неточной информации «наверху», возможно, интриг Слуцкого.

Артур Христианович понимал дурацкое положение Цесарского, которому на рядовую работу категории «не бей лежачего» подсунули знаменитого чекиста с тремя ромбами. Как себя с ним вести? Как с обычным подчиненным? А вдруг завтра он выйдет из явной опалы, о нем вспомнят и назначат замнаркома? Что тогда? То–то же… Потому мудрый Владимир Ефимович счел за благо по возможности Артузову на глаза не попадаться и вообще никаких дел с ним не иметь. Заинтересовался Артур Христианович написанием чекистской истории – прекрасно, материалы ему из архива доставляют аккуратно, претензий к нему, начальнику отдела, нет, и слава богу.

Цесарский пришел в НКВД всего три месяца назад, вместе с Ежовым, у которого три года проработал до того референтом–докладчиком. Он хорошо знал, какие неожиданные повороты случаются в цековских кабинетах, как неожиданно там могут и вознести, и обрушить. Артузов, конечно, чувствовал себя если не оскорбленным, то обиженным, если не обиженным, то по меньшей мере непонятым. Он не мог понять, почему при назначении в Разведупр беседе с ним отвели шесть часов, а когда снимали, то не дали возможности даже отчитаться за проделанную работу.

С Ворошиловым объясняться бесполезно, хотя Артузов мог бы попытаться это сделать – у него по чьему–то недосмотру при уходе из Разведупра не отобрали постоянный пропуск в Наркомат обороны СССР ^{120} .

Артур Христианович решил написать письмо Сталину как своего рода отчет о проделанной в Разведупре работе. Сталин его туда посылал, значит, он должен быть информирован о том, как выполнены его задания.

Письмо Артузов написал за несколько дней (оно заняло около двадцати страниц), 17 января 1937 года подписал его и отправил адресату, разумеется, не по почте. Вот несколько выдержек из этого послания.

«11. 1. 1937 Урицкий сказал, что Ворошилов предложил заменить меня более молодым и выносливым работником…

Это был четвертый удар, нанесенный мне жизнью.

Первый удар был во время Гражданской войны. Я был против назначения царских генералов на руководящую работу в Красной Армии. Троцкий ругал меня за это.

Второй удар последовал от [него] же за то, что я высказался против крайне жестоких методов расправы с отдельными работниками Красной Армии.

Третий удар был нанесен мне после томительного периода политической борьбы в коллегии ОГПУ за руководство, борьбы, полной недостойных приемов, выдвижения и задвижения людей, захвата важных (ведущих) отделов.

Я приветствовал назначение и направление ЦК на работу в ОГПУ Акулова. А Слуцкий (секретарь парткома) изобразил это перед Ягодой как подхалимство перед «чужим» зампредом ^{121} .

В результате меня не стали замечать, не вызывать на совещания, третировали. В. Р. Менжинский меня не поддержал.

После этого я ушел целиком в дела Иностранного отдела.

Я выловил из Польши провокатора Штурбетеля, который выдал ряд провокаторов, но почему–то его слишком рано (быстро) расстреляли.

Урицкий верил и считался со мной и моими соображениями по агентурной работе. Но, однако, неправильно и придирчиво относился к разведчикам–чекистам, пришедшим из ИНО ОГПУ. Мое стремление обеспечить Урицкому успех в его работе не встретило с его стороны сочувствия. Я действительно уезжал в 3 часа ночи с работы, а Урицкий еще оставался на работе.

У меня с Урицким не было разногласий, но он крайне ревниво относился к моим встречам с Ежовым.

Меня поразило, что я был снят с работы по состоянию здоровья. А Штейнбрюк уволен как иностранец…»

Далее следует длинный список операций и мероприятий, проведенных в Разведупре за два с половиной года под непосредственным руководством Артузова.

Приведу только три позиции из этого перечня:

«…2. Был завербован сотрудник германского посольства в Варшаве.