Не выдержав ставшей откровенной травли, Артузов написал 20 декабря 1936 года Урицкому письмо. Ранее из него публиковались только выдержки. Автор имеет возможность привести его почти целиком, сократив лишь малозначительные детали.

«Дорогой Семен Петрович!

После серьезного раздумья и нескольких бессонных ночей решил кратко написать Вам о недостатках нашей работы. В письме сделать лучше, конкретнее и без слишком большого волнения, что в личном разговоре неизбежно. А сердце у меня иногда сдает.

1. Начну с главного и самого волнующего. Прихожу к заключению, что Вы начинаете менять свое прежнее безупречное, глубоко партийное отношение к группе товарищей чекистов, пришедших вместе со мной (не по моему ходатайству меня направили в РУ. Вы это знаете) ^{112} . Факты:

а) исключительно усилившаяся резкость с Вашей стороны в отношении бывших чекистов;

б) прекращение с Вашей стороны практики обсуждения оперативных вопросов с начальниками отделов – бывшими чекистами. Ваше влияние Вы свели только на писание в высшей степени резких, обидных резолюций по каждому, даже мелкому упущению, вызов к себе главным образом для надрания и угроз снятия с должности. Тоже в присутствии оперсостава.

Лично я считаю, что меры взыскания и внушения необходимы для поднятия нашей работы. Однако без чередования со спокойной, воспитательной, подбадривающей работы они цели не достигают, особенно в разведке (полагаю, также и в строевых частях). Может быть, эту работу Вы ведете не в моем присутствии. Полагаю, что в этом случае меня иногда также можно было бы приглашать. За последнее время как–то случается, что я приглашаюсь главным образом на занятия первого типа;

в) меры взыскания, налагаемые Вами за последнее время, имеют тенденцию быть более суровыми по отношению к чекистам, а иногда грешат по части справедливого распределения взысканий. Так, в деле с т. К… попало больше людям, менее виновным, чем более виновным. При этом Вы не сочли нужным показать мне проект Вашего приказа, хотя Вы знали, что я вел лично следствие по этому поводу. Разумеется, я не допустил допроса следователем прокуратуры действительно виновных в этом деле лиц (тт. П… З… Я…), ибо в противном случае Ваш приказ был бы скомпрометирован ^{113} .

…Я никогда ни разу не слышал ни от кого, чтобы кто–нибудь позволил себе высказаться без достаточного уважения к Вам или к руководящим военным товарищам (Артузов имеет в виду бывших чекистов, поскольку ранее, в опущенном абзаце, он приводит примеры неуважительного отношения к ним со стороны именно военных. – Т. Г.)… Ядумаю, что Вы уже достаточно меня знаете, чтобы совершенно исключить какое бы то ни было терпимое отношение к этому вопросу с моей стороны. Я думаю, что и вне управления в товарищеской среде никто из чекистов нигде и никогда не позволяет себе никакого нелояльного высказывания по отношению к командованию Управления. Мне кажется, что уже было недавно такое время, когда последние грани между разведчиками–чекистами и тт. военными окончательно, казалось, исчезли. Чуткий аппарат, однако, остро воспринял малозаметную внешне перемену в Вашем отношении к бывшим чекистам;

д) изменение Вашего отношения ко мне лично. О своих недостатках я напишу ниже. Может быть, главным из них является излишне доверчивое отношение к товарищам, с которыми я работаю… Во всяком случае, я совершенно не способен быстро переменять мнение и пересматривать свое отношение к ближайшему по работе товарищу, которого уважаю. Для этого нужно, чтобы я убедился в его неправильной тактической линии. Поэтому я очень тяжело переживаю изменение Вашего отношения ко мне. Вы просите меня заняться первым и вторым отделами. Я стараюсь сделать my best ^{114} в этом деле. Вы знаете, как много новых людей мы разослали ^{115} , ослабив центральный аппарат. Я борюсь вместе с Вами над воспитанием и обучением всех людей (и закордонных, и здесь). Между тем Вы все последние указания и распоряжения даете отделам через мою голову, превращая меня в заместителя без определенных занятий. Это неправильно. Если Вы хотите, чтобы я вытянул это большое дело, давайте Ваши указания мне. Я постараюсь их выполнить и буду отвечать за них. Вместо этого Вы держите все время и меня, и оба отдела под угрозой снятия их начальников, доводя нервное состояние обоих этих товарищей до крайнего напряжения. Уверяю Вас, что тов. Карин не спал в продолжение месяца только из–за Вашего крайне резкого на него давления через мою голову. Мне говорила об его нервном бреде его жена.

Тов. Штейнбрюк так растерян и убит (Вы запретили подавать рапорт о трудностях в работе), что также лишился сна и даже написал по растерянности сам себе небольшой рапорт (корпусный комиссар Штейнбрюк корпусному комиссару Штейнбрюку). Я знаю т. Штейнбрюка давно и никогда не видел его в таком загнанном виде. На днях он просил у меня совета, как ему поступить: может быть, для пользы дела (в интересах поднятия боевого духа других товарищей) он должен быть уничтожен, но ведь тогда можно его снять без его рапорта, не дожидаясь еще двух–трех выговоров. Самое замечательное, что это было сказано вполне искренне и без всякого сердца, с добавлением, что партия, он надеется, отнесется к нему снисходительно. За воспитание тт. Карина и Штейнбрюка я ведь отвечаю. Они, как и я, люди несколько другой школы в практической работе, чем Вы. У них масса недостатков, конечно, но они вполне честные, преданные партии и нашему делу товарищи, которые, как и я, никогда не позволят себе нелояльного, нетоварищеского поступка ни по отношению к Вам лично, ни по отношению к нашему народному комиссару. Тем более я не думаю, чтобы Вы в этом сомневались.

Не для того, чтобы искать положения, популярности, выдвижения или еще чего–либо пошли эти товарищи со мной работать в Р.У. Еще при Ленине в нашей партии завелся порядок, в силу которого коммунист не должен отказываться работать на том посту, который ему предлагается. Я хорошо помню, это означало, конечно, не только то, что как не военный человек, я не могу занимать Вашей должности, но также и то, что я не являюсь Вашим аппаратным замом, а обязан всё, что я знаю полезного по работе в ГПУ, полностью передать военной разведке, дополняя, а иногда и поправляя Вас.

Я сказал так т. Сталину, что один в аппарат Разведупра я не могу пойти. Я слишком хорошо знаю традиции сложившихся организаций и не делаю иллюзий насчет трудностей работы в новом аппарате (новом наркомате), где меня мало знают. Я в претензии к Климу Ефремовичу, что он меня никогда не вызывает и получает [информацию] полностью от Вас. Я вполне убежден в полной корректности Ваших докладов, но я испытываю большое лишение от того, что не слышу ясных, ярких, глубоко партийных указаний нашего народного комиссара. Я всю революцию работал под непосредственным руководством таких товарищей, как Дзержинский и Менжинский. Мне многого, конечно, недостает из того опыта, который имеете Вы, и я стараюсь добросовестно учиться. К сожалению, более чем за 15 лет работы в ЧК пришлось годы провести главным образом в закрытых помещениях за ночными допросами, поэтому уже трудно соревноваться с Вами в ночных Ваших занятиях. Здоровье пошаливает. Тем более для меня непонятно Ваше систематическое поджимание моих непосредственных помощников по делу, которых Вы мне поручили. Ведь Вы не сомневаетесь, что скажи Вы свои замечания и претензии мне, я постараюсь их провести в жизнь, вероятно, не с меньшим успехом, чем делаете Вы в обидной для меня форме. Ведь каждому понятно, что удар направлен против меня, иначе зачем Вы затронули бы мою работу, выводя фактически из строя помощников? Разве я когда–нибудь пренебрег Вашими указаниями или отнесся хотя бы раз к ним нелояльно? Я мог только в отдельных случаях задержать их на некоторое время только за большой загруженностью, а не почему–либо иному.