03-02-03) «Брусника — вкусная ягода»

1. Они нашли друг друга — среди дорожной пыли, среди водоворотов личных неурядиц, вдохновений и суеты — они нашли друг друга. И это было хорошо. Сняли квартиру, работа не сильно их доставала — время было, была любовь, было просто ясное чувство того, что мир крутится в нужную сторону. Они сняли двухкомнатную квартиру, в первую комнату — в меньшую — они побросали вещи — а в большой пока устроились. В маленькой комнате они хотели устроить что-то нетрадиционное — чтобы там совсем не было мебели, чтобы лежал пушистый ковер, много зелени, воздуха и света — только сначала надо было разгрести весь мусор.

Прошел месяц. Комната так и стояла неубранная — то одно, то другое — да и сами знаете — порядок — это когда все чисто, а если убрать не до конца — так и вроде как труд приложен, а порядка нет — обидно — так что они ждали момента, когда у них хватит сил набрать побольше воздуха и одним ударом победить.

Прошел еще месяц. Комната превратилась в своеобразный пункт, вокруг которого строились многочисленные усмешки — они любили иронизировать над собой, и продолжали строить планы на то, как здорово будет, когда они наконец там уберутся. У них сложилось нечто вроде камерного — семейного — фольклора, в котором комната играла роль краеугольного камня — это было и смешно и многообещающе. Наконец настал День — они с самого утра встали и энергично принялись за уборку. Боже, сколько мусора было вынесено, сколько пыли, книги бесконечные… Вечер застал их на кухне — как говорится — усталые, но довольные… Он обнял ее — она засмеялась. Проходя мимо комнаты, они не удержались, чтобы не заглянуть туда еще раз. Комната сияла. На полу лежал пушистый ковер. В углу — шикарная пальма. Уютные светильники, мягкое кресло — входя, ощущаешь такое мягкое ненавязчивое удобство — тела и души — глазу не за что зацепиться — много свободного пространства — много пространства в голове. Они стояли босиком посреди комнаты, обнявшись, и в этот миг они почувствовали — что у них больше нет ничего общего — что эта идея, оказывается, была единственным мостиком между ними — а теперь мостик рухнул и на его месте как-то неожиданно ничего не оказалось. Они стояли еще минут двадцать, говорить было не о чем — даже разговоры, казалось, потеряли всякий смысл. На следующий день они расстались навсегда.

2. Это был классный прикол. Вы его наверняка знаете — подходишь к девочке, и говоришь ей — «Я люблю тебя…», и после паузы — кому сколько удается ее выдержать — чтобы не успели заржать одноклассники, но чтобы девочка успела покраснеть и стушеваться — добавляешь: «…веником по коридору гонять». Всем знакома эта шутка, но каждый раз она была тем не менее весьма эффектна. Когда в их классе появилась новенькая — он точно знал, что сыграет с ней эту игру.

Она собрала портфель, сосредоточенно о чем-то думая, и двинулась к выходу. Он преградил ей путь. Она ткнулась в него плечом и, удивленная неподатливостью, — как-то неловко оперлась на парту. Он смотрел на нее в упор. Кажется — все поняли предстоящую комедию и, предвкушая шумное ржание, он твердо произнес: «Я люблю тебя…» И стал держать паузу. Он знал — чем она дольше — тем точнее удар. Боковым зрением он видел, как все готовятся выложиться в смехе, сметая с себя напряжение урока. Она не покраснела, пауза затягивалась. Она просто стояла и смотрела — куда-то вглубь — куда-то очень глубоко в него…

Они шли по улице — было очень солнечно — лужи уже подсыхали.

3. Он вошел в город утром. Кто-то может и увидит в этом какой-то символ, кто-то нет. Лично я предпочитаю смотреть на вещи просто — ну вошел и вошел. Уже выглядывало солнце и асфальт узких улочек слегка нагрелся. Это тепло не согревало, но скорее обещало согреть. И это обещание было ему мило. Я его понимаю — обещание — это всегда свежее, пронзительнее любой определенности — если только эта определенность не такова, что в самом своем основании содержит пустоту, в которую в любой момент все может ухнуть. Ему навстречу конечно же попадались люди — где вы видели город без людей — но лица их были подернуты дымкой — легкой дымкой, которая у некоторых скрадывала черты лица, а у иных вообще лица было не видно. А может — это просто испарения, пронзаемые солнечными лучами, давали такую причудливую картину. Он шел без какой-либо определенной цели — он только что родился и цели у него еще не было.

Иногда то фасад дома, то обрывки невнятной речи доносили до него что-то больше, чем просто впечатление — пожалуй это можно было бы назвать воспоминанием, но конечно же воспоминанием это не было, так как он только что родился и помнить ему было просто нечего. Когда море выбросило его на берег, когда деревья нагнулись и спустили его мягко со своих крон на землю, трава расступилась перед ним и путь был ясен и это было так просто. Когда трава закончилась, то пыль на дороге расстелилась перед ним и путь был все также ясен. Ни одной мысли не появлялось в груди — а мысли в голове он не любил — он настолько им не симпатизировал, что они еще издалека это чувствовали и старались его обойти стороной. Из глубины высовывали свои диковинные головы разные создания — но и они старались нырнуть поглубже, когда его внимание обращало на них мимолетный взгляд. Когда он проходил вдоль длинного желтого фасада с белыми подоконниками, вывернутыми наизнанку, вынырнула рыба по имени Одиночество — она покрутила головой, небо было ясно. У него не было ни удочки, ни крючка, ни желания удить — и рыба ушла, помахивая хвостом в такт его шагам, и от этого всего было так хорошо, что дорога даже изогнулась от удовольствия и ему пришлось сделать маленький крюк вокруг дыры в асфальте.

В груди у него была дыра. То есть конечно мы все знаем, что нет там никаких дыр, можно даже рукой пощупать, если у кого уже совсем крыша едет и он не знает — есть у него в груди дыра или нет — но у него в груди была дыра — и в ней свистел ветер, ветер был фиолетовый и тягучий, вырываясь сзади, он завихрялся и распушивал его волосы и они так смешно топорщились на затылке.

Девочка сидела на подоконнике второго этажа, свесив ноги. Ей конечно и мама и папа говорили, что так сидеть нельзя, но ей было глубоко наплевать и на маму и на папу, и если бы они умерли в один миг — она бы конечно всплакнула, но совсем чуть-чуть — так плачут, когда в садике сломают засохший куст, под которым так привыкла сидеть и глазеть поверх голов. Она сидела тут уже второй час — солнце нагрело ее ножки, от этого появлялась мягкая щекотка, пробиралась выше под юбочку и так мягко растекалась в подмышки. Так говорят — «в подмышки»? Или как-то иначе говорят? Ну все равно — в ее подмышках было сладко и тепло.

Когда он подошел к аллее, где росли тополя, те бросили ему в лицо горсть пуха. Он страшно развеселился, но конечно виду не подал — пусть они думают, что ему все равно, что он задумался о чем-то своем и ему эта горсть пуха — так, подумаешь… а в сторону ближайшей улочки его ноги повели сами и без того. Взгляд его сразу упал на ножки девочки. Они были настолько аппетитны, нежные пальчики, играющие в свою неведомую игру, тончайший пушок на голенях и икрах, который можно увидеть только приблизившись настолько близко, что можно было бы легко учуять запах кожи. Он подошел, остановился и задрал голову вверх. Розовые зайчики скакали у нее под юбкой и мешали сосредоточиться. Тогда он посмотрел выше и увидел ее глазки. И тогда разверзлись небеса и грянул гром.

— Я знаю тебя?

— Я знаю тебя?

— Я знаю тебя.

— Я знаю тебя.

— Был туман, была сирень, была черная земля, мой взгляд был прозрачен, мой голос изменил мне, комок подкатил, грудь вскрикнула, вихрь завертелся, я проснулся и бился головой. Я хотел снова заснуть, я готов был отдать все за еще одну минуту сна — я столько ждал, я так мечтал, и что же — мне это дано в едином миге сна? Сон, чистый как слеза — слезы, бесполезные, как сон…