– Я буду вашим посредником, – сказал Терциан. – Но я не намерен распространять по всему миру сомнительный продукт ваших биотехнологических исследований.

– Тогда вас просто схватят и убьют, – сказала Стефани. – Причем абсолютно ни за что.

– Мой опыт показывает, – сказал Терциан, – что убивают всегда ни за что.

Стефани сердито фыркнула.

– А вот мой опыт показывает, – насмешливо сказала она, – что убивают большей частью ради выгоды. И я хочу, чтобы массовое убийство сделалось невыгодным предприятием. Я хочу разрушить рынок, на котором торгуют голодом. – Она снова фыркнула, повеселев от своей шутки. – Это будет мой прощальный антикапиталистический жест.

Терциан никак не отреагировал на ее слова. "Жесты, – подумал он, – это всего лишь жесты". Они никогда не влияли на основы мира. Если не станет возможности уморить народ голодом, найдутся пули. Или гербициды производства незаконных приднестровских корпораций.

За окном поезда со скоростью двести километров в час пролетали пейзажи в ярко-зеленых тонах. Пришел проводник, и они купили у него по чашке кофе и сэндвичи.

– Возьмите мой телефон, позвоните жене, – сказала Стефани, снимая со своего сэндвича целлофановую обертку. – Скажи те ей, что ваши планы изменились.

Очевидно, она заметила его обручальное кольцо.

– Моя жена умерла, – сказал Терциан.

Стефани посмотрела на него с удивлением.

– Простите, – сказала она.

– Рак мозга, – сказал он.

Хотя на самом деле все было куда сложнее. Сначала Клер жаловалась на боли в спине, и ей сделали операцию, удалив из позвоночника опухоль. За этим последовала пара недель сумасшедшей радости и облегчения, а потом боли возобновились и было обнаружено, что метастазы проникли в мозг и операция невозможна. Химиотерапия ничего не дала. Клер умерла через шесть недель после своего первого визита к врачу.

– А другие родственники у вас есть? – спросила Стефани.

– Родители тоже умерли. Автокатастрофа и аневризм. – Терциан ничего не сказал о том, что дядя Клер, Джеф, и его партнер Луис умерли друг за другом от СПИДа с разницей в восемь месяцев, оставив ей старинный дом в викторианском стиле, расположенный на Эспланаде, в Новом Орлеане. Дом, который он, Терциан, продал за шестьсот пятьдесят тысяч долларов, внутреннее убранство – еще девяносто пять тысяч, и коллекция дяди Джефа – лошади в изобразительном искусстве – еще сорок одна тысяча.

Терциану не хотелось говорить, что у него полно денег и он может плавать вокруг Европы годами.

Сказать об этом Стефани – значит спровоцировать ее на новые глупости.

Последовало долгое молчание. Его нарушил Терциан.

– Я читал шпионские романы, – сказал он, – поэтому знаю, что нам нельзя ехать туда, куда мы покупали билеты. Нам нельзя даже приближаться к Ницце.

Стефани немного подумала, затем сказала:

– Мы поедем в Авиньон.

Они провели в Провансе почти две недели, останавливаясь в дешевых отелях, которым министерство по туризму не присвоило даже одной звезды, или в крестьянских домиках, где сдавались комнаты. Всю свою энергию Стефани тратила на то, чтобы связаться по мобильнику со своими коллегами в Африке, что ей удавалось из рук вон плохо, отчего она находилась в состоянии перманентного бешенства. Никак нельзя было понять, с кем она пытается связаться и как вообще собирается сбыть с рук свои папилломы. Терциану оставалось только гадать, сколько же человек участвует в этом заговоре.

Они побывали на нескольких местных праздниках, при этом Терциану каждый раз приходилось горячо убеждать Стефани, что появляться на публике для нее вполне безопасно.

Она соглашалась, но при этом напяливала шляпу с широченными полями и черные очки, которые превращали ее в какого-то мультяшного шпиона. Терциан часто гулял по проселочным дорогам, полям, деревенским улицам, отлично загорел и, несмотря на прекрасную местную кухню, сбросил несколько фунтов. Он сделал не совсем удачную попытку написать несколько статей и проводил время в интернет-кафе, занимаясь их доработкой.

И все время думал о том, какой прекрасной была бы эта поездка, если бы с ним была Клер.

– А чем именно вы занимаетесь? – как-то спросила Стефани, застав его за работой. – Я знаю, что вы преподаете в университете, но…

– Я больше не преподаю, – сказал Терциан. – Не стал продлевать контракт. Не прижился на кафедре.

– Почему?

Терциан отвернулся от своего ноутбука.

– Я не слишком щепетилен в вопросах взаимосвязи научных дисциплин. В науке есть такая точка, где сходятся история, политика и философия, – обычно ее называют "политическая теория", но я примешиваю к ней и экономику, и дилетантские взгляды на науку, и это сбивает с толку всех, кроме меня. Вот почему свою магистерскую диссертацию по теории искусств я защищал в Американском исследовательском центре – на моей кафедре философии и политологии ни у кого просто не хватило духу со мной связываться, к тому же у нас никто не знает, что такое этот Американский исследовательский центр, так что я смог там спокойно укрыться. Докторскую я писал по философии, причем только потому, что нашел всего одного мошенника – заслуженного профессора в отставке, который согласился возглавить ученый совет. Проблема в том, что если ты работаешь на кафедре философии, то должен читать лекции о Платоне, или Юме, или еще о ком-то в этом роде и не забивать головы слушателей теориями Мейнарда Кейнса и Лео Жилара. А если ты читаешь курс истории, то обязан ограничиваться общеизвестными примерами из прошлого и не носиться с понятиями перцептуальной механики и идеями Канта о ноумене, и уж конечно, профаны от науки непременно распнут вас на кресте, если вы хотя бы упомянете Фуко или Ницше.

Стефани насмешливо улыбнулась.

– И где же вы собираетесь искать работу?

– Скажем, во Франции? – предположил он, и оба рассмеялись. – Во Франции "мыслитель" – это название работы. Это не обязательно ученый, это просто твоя работа. – Терциан пожал плечами. – А если здесь не получится, то ведь всегда есть "Бургер Кинг" ["Бургер Кинг" – сеть ресторанов быстрого питания.].

Стефани улыбнулась.

– Похоже, от бургеров вам никуда не уйти.

– Ну, это не так уж плохо. Если мне удастся написать несколько интересных, сексуальных и чрезвычайно оригинальных работ, то, возможно, я привлеку к себе внимание.

– А вы уже написали?

Терциан посмотрел на экран и вздохнул.

– Пока нет.

Стефани, прищурившись, смотрела на него.

– Вы не такой, как все. Вы, как говорится, не прячетесь в свою раковину.

– Как говорится, – повторил Терциан.

– В таком случае вы не должны возражать против радикального решения проблемы голода на планете. Особенно такого, которое не будет стоить белым либералам даже одного пенса.

– Ха, – сказал Терциан. – А кто сказал, что я либерал? Я экономист.

И тогда Стефани поведала ему ужасные вещи о положении дел в Африке. Южную часть континента накрыла новая волна голода. На Мозамбик одновременно обрушились наводнение и засуха, совершенно необычное сочетание. Ситуация в районе Африканского Рога еще хуже. Друзья Стефани сообщают, что партия продовольствия, принадлежавшего "Санта-Кроче", застряла в Могадишо, и, чтобы выпустить ее из страны, местный властитель предлагает пересмотреть размеры своей взятки. А тем временем люди умирают от голода, несварения желудка, инфекций и дизентерии в засушливых районах Бейла и Сидамо. Их собственные правители, засевшие в Аддис-Абебе, оказались еще хуже, чем этот сомалийский генерал, – они вообще не хотят ничего делать, ни за взятку, ни без.

Что же касается Южного Судана, то о нем вообще лучше не думать.

– А что бы вы могли нам предложить? – спросила Стефани. – У вас есть мысли по этому поводу?

– Нужно сначала проверить, как действуют на человека ваши папилломы, – ответил Терциан. – Покажите мне, как они действуют, и тогда я буду целиком на вашей стороне. А то ведь в Африке и так хватает болезней.

– Отправить папилломы на изучение в лаборатории, в то время как тысячи людей умирают от голода? Доверить их правительству, на которое оказывают сильнейшее давление религиозные неучи и истеричные представители всяких неправительственных организаций? И это вы называете выходом из положения? – И Стефани сердито принялась снова звонить по мобильнику, а Терциан, хлопнув дверью, отправился на очередную прогулку.