Чувствуя, что Варе не очень интересен, а может быть, даже и неприятен этот спор, Алексей готов прекратить его, хотя он так полон протеста, что и есть уже не хочет. А Фрегатов не только не отказывается от бутерброда, но и откусывает от него большую его половину, не собираясь, однако, прекращать полемику.

— Вас смущает, что на азотной планете не будет дождей и рек, а жидкий аммиак во впадинах ее коры окажется слишком спокойным? — обращается он к Русину. — А почему бы не допустить, что химические элементы такой планеты «встретятся» в нужных сочетаниях в результате одних лишь тектонических явлений?

— Но ведь это будет совсем уж исключительный случай…

— Да, но в условиях неограниченного времени и планет, которыми располагает такой экспериментатор, как природа…

— Да, да, — утвердительно кивает Кречетов. — Теория вероятности допускает это. Допустим и мы, что жизнь на такой планете возникла. А что дальше? Каково ее дальнейшее развитие? На вашей идеальной планете, товарищ Семенов, отсутствует ведь даже наклон ее оси. А это исключает смену времен года и необходимость живых существ приспосабливаться то к летней жаре, то к зимнему холоду. И как же вы не понимаете, что именно «неидеальность» нашей планеты, ее дождливое, грозовое небо (кстати, не забывайте о роли грозы в возникновении жизни!), ее суровые зимы и летний зной как раз и вынуждали живые существа приспосабливаться к условиям, а следовательно, и совершенствоваться.

— Но возможны ведь и другие стимулы эволюции живых существ, — не очень уверенно произносит Семенов.

— А какие? Вы в своем романе даже не намекаете на них.

— Может быть, действительно прекратим на этом полемику? — неожиданно предлагает Фрегатов.

На сей раз никто не возражает.

В Гагру они прибывают рано утром. У подъезда светлого, типично южного вокзала их уже ждет автобус Литфонда. Минут через пятнадцать он почти битком наполняется литераторами, членами их семей и чемоданами. Из знакомых, кроме приехавших вместе с ним фантастов, Русин узнает еще человек пять москвичей, остальные либо из областных отделений, либо из республиканских союзов писателей. И конечно, как всегда, кто-нибудь, никакого отношения не имеющий не только к Союзу писателей, но и к литературе вообще, но по самой официальной путевке. Факт этот более, пожалуй, фантастический, чем некоторые произведения фантастов, ибо никто из администрации Литературного фонда просто не в состоянии дать этому объяснение.

Несмотря на тряску и шум, в автобусе сразу же завязывается оживленный разговор. Кто-то интересуется погодой и температурой моря, кто-то ценами на фрукты, а очень смуглый человек явно кавказского типа, оказавшийся местным жителем, вдруг заявляет:

— А знаете, дорогие курортники, нас ведь вчера тряхануло.

— То есть как это — тряхануло? — недоумевает пожилой писатель, сидящий с ним рядом.

— Что такое землетрясение, знаешь? Вот оно и тряхануло.

— Да быть этого не может! — восклицает писатель. — Каждый год сюда езжу и не помню, чтобы хоть раз было такое.

— Сами удивляемся, — пожимает плечами местный житель.

— В самом деле, очень странно, — замечает и Семенов. — Район тут не такой уж сейсмический…

— А чего вы удивляетесь? — перегибается к ним с переднего сиденья Фрегатов. — В каком-то справочнике по Кавказу я прочел, что «геологическая молодость горнообразовательных процессов, создавших современный рельеф Кавказа, проявляется в ярко выраженной сейсмичности и в настоящее время».

— Спасибо за цитату, — усмехается Омегин. — Утешил, называется!..

— А справка, между прочим, достоверная, — подтверждает сидящий рядом с Омегиным пожилой литератор из Еревана. — Кавказские горы действительно очень еще молодые. У нас в Армении особенно сейсмичен район между Ереваном и Араратом. Он так и называется — Араратской группой очагов. А в полосе Черноморского побережья — это районы Анапы, Туапсе, Сочи, Сухуми, Поти и Батуми.

— А Гагра? — с тревогой в голосе спрашивает какая-то женщина с ребенком.

— Тут это очень редкое явление, — успокаивает ее ереванец.

Алексей все посматривает на Кречетова, который не произнес пока ни слова, но по всему чувствуется, что очень внимательно прислушивается к разговору. Русину кажется даже, что он встревожен чем-то. Продольные складки на его лбу стали заметно резче, сузились чуть-чуть и глаза.

«С чего бы это?… — недоумевает Алексей… — Не испугался же он…»

— Простите, пожалуйста, товарищ, — обращается вдруг Кречетов к местному жителю, сообщившему о землетрясении. — Вы не помните, когда это было?

— Как не помнить — хорошо помню. Около двух часов это было. Как раз перед обедом. Я тут у вас в Литфонде на кухне работаю. А когда тряхануло, у меня в руках противень с соусом был, ну, я и плеснул его на халат шефа. Знаете, что потом было? Хуже, чем само землетрясение!

Все невольно смеются. Это разряжает обстановку, порождает шутки, воспоминания подобных же случаев. А Кречетов даже не улыбается. Он достает записную книжку и торопливо листает ее. Это не ускользает от внимания Русина. Связь между сообщением о землетрясении в Гагре и беспокойством профессора Кречетова теперь кажется ему несомненной.

В вестибюле центрального корпуса Дома творчества прибывших встречает сестра-хозяйка и приглашает в кабинет директора. Директор очень вежлив, приветлив, но сдержан. Он знает, что сейчас предстоит самый драматический момент его деятельности — распределение комнат. Он уже не раз слезно просил делать это в Москве, но там тоже понимают, что сие такое, и не хотят «ущемлять» его прав.

С трепетом протягивает он руку к путевкам протиснувшегося к нему ближе всех полумаститого москвича, и сухощавое кавказское лицо его покрывается заметной бледностью.

Более четверти часа длится эта неприятнейшая процедура распределения комнат, и конечно же, никто не остается довольным. Даже тот полумаститый, которому досталась самая лучшая угловая в приморском корпусе на втором этаже. А Русин доволен. И не потому, что он тоже получил комнату в приморском корпусе (правда, на первом этаже и к тому же над котельной), а по той причине, что рядом с профессором Кречетовым.

Спустя еще полчаса удается устроить и Варю неподалеку от Дома творчества. Профессор очень доволен, а Варя просто в восторге — она ни разу еще не бывала в таких домах с отдельными комнатами и лоджиями, выходящими на море. В штормовую погоду брызги от волн иногда перелетают тут даже через высокий барьер.

— Нравится тебе? — спрашивает Варю Леонид Александрович, хотя и так видит, что ей все нравится.

— О, тут прекрасно! — восклицает Варя.

— Вот и будешь находиться у меня, сколько захочешь.

— Я бы и ночевала тут в лоджии…

— Нет, ночевать будешь на той квартире, которую мы сняли. А тут, как говорится, «не положено». А бояться тебе нечего. Мне твою хозяйку сам директор порекомендовал. Да и я за тебя вполне спокоен, раз тут, в Гагре, нет твоего неандертальца.

— Неандертальца? — удивляется Варя, но, вспомнив, что дядя называет так Вадима, густо краснеет. — Ну, почему вы так о нем, дядя Леня?

— Сам не знаю, — смеется Леонид Александрович. — Такое впечатление он на меня производит. А какого ты мнения об Алексее Русине?

— Не знаю даже… Очень уж серьезный какой-то…

— А тебе, значит, несерьезные больше нравятся?

— Ну, почему вы это решили, дядя Леня? — надувает губки Варя.

— По этому неандертальцу твоему… Ну ладно, ладно! — снова смеется Леонид Александрович. — Пошли на пляж! Смотри-ка, там уже почти все фантасты.

Из лоджии им видно, как Фрегатов, Семенов и Омегин раскладывают на пляжной гальке свои поролоновые матрасики.

— Уж очень они шумные, эти фантасты… — морщится Варя. — Не говорят по-человечески, а все спорят.

— Тебе, значит, скучно с ними?

— Да, не весело, — простодушно признается Варя. — Этот, Омегин, кажется, еще ничего… А остальные…

— Ну да, я так и знал, что Омегин тебе понравится, — усмехается Леонид Александрович.