После завтрака Алексей идет в кабинет отца и достает с его полок книги Щербакова, Карпинского, Шмидта, Белоусова, Харлея. А когда уже заканчивает отбор нужной литературы, на глаза ему попадается книга Харлоу Шепли. Он машинально раскрывает несколько первых ее страниц и читает очень коротенькое предисловие автора, которое не прочел прежде из-за органической нелюбви ко всякого рода напутственным словам.

По мере чтения он все более сожалеет теперь, что не прочел этого раньше. «Если бы этой книге предшествовало посвящение, — писал Шепли, — то прежде всего оно, вероятно, было бы обращено к свету звезд, насекомым, галактикам, а также к ископаемым растениям и животным, так как именно они вдохновили автора написать эту книгу».

Алексей так взволнован этими простыми словами, что на некоторое время забывает даже, зачем зашел в кабинет отца. Возвращает его к действительности голос матери:

— Алеша, к тебе пришли.

Алексей хочет пройти в свою комнату, но в кабинет отца уже вваливается Сидор Омегин.

— Прости, дорогуша, что я к тебе без телефонного звонка, — гудит он. — Но я ненадолго — за одной справочкой. Знаю, что ты человек эрудированный, потому прямо к тебе. Можно было бы, конечно, и к Фрегатову или к кому-нибудь из ученой братии, но те могут еще и высмеять за невежество…

— За невежество и я, пожалуй… — хмурится Алексей, недолюбливающий Омегина за его бесцеремонность в обращении со своими коллегами по жанру и тот глубокомысленный туман в его произведениях, который очень часто отдает «развесистой клюквой».

— Да, может быть, и ты тоже, — торопливо перебивает его Омегин. — Пожалуй, даже и стоит… Но ты же не пойдешь потом всем трепаться, как Фрегатов, что Омегин лапоть и неуч? Я же тебя знаю, ты человек деликатный, а Фрегатов так даже анекдоты сочиняет о моем якобы невежестве…

— Ну, хорошо, давай все-таки ближе к делу, — останавливает его Алексей.

Но Омегин уже ходит вдоль многочисленных полок библиотеки Василия Васильевича, удивленно посвистывая.

— Ну и библиотечище! И все научные. А научной фантастики не держите, значит?

— Это отцовские, — недовольно отвечает Алексей. — Он не держит.

Видя, что Алексей хмурится все больше, Омегин переходит, наконец, к цели своего прихода.

— Вот ты очень горячо выступал вчера по поводу постоянства скорости света. Я, конечно, знаю, что это одна из физических констант, но мне всегда казалось, что есть в этом какой-то элемент метафизики. Потому я и позволяю своим космонавтам летать с суперсветовыми скоростями. А вот сегодня в одном научно-популярном журнале прочел, будто и современной наукой ставится эта константа под сомнение. Что ты на это скажешь? Мне ведь это очень важно для моего нового романа.

— Я не знаю, какими данными располагает редакция почтенного журнала, ставя под сомнение эту константу, но вот что говорит по этому поводу такой всемирно известный ученый, как Макс Борн.

Алексей берет с полки книгу «Физика в жизни моего поколения» и читает:

— «Теория относительности утверждает, что не только скорость света одна и та же для всех движущихся относительно друг друга наблюдателей, но не существует никакого другого более быстрого средства для передачи сигналов. Это утверждение является дерзостью — откуда можно знать, не перешагнет ли будущее исследование эти границы? На это можно ответить: развитая из этого предположения система физики свободна от внутренних противоречий. Ее законы автоматически предсказывают, что никакому телу и никакой групповой волне, с помощью которых можно было бы передавать сигналы, нельзя придать скорость, большую скорости света… И это утверждение опять-таки подтверждено многочисленными точными экспериментами».

Внимательно выслушав мнение Борна, Сидор Омегин неопределенно пожимает плечами. На крупном, мясистом лице его явная неудовлетворенность.

— Не убеждает? — не скрывая иронии, спрашивает его Алексей Русин.

— Да, не очень. Это я и без Борна знал. К тому же сам Борн теоретик старой школы.

— А Фок?

— Какой Фок?

— Наш академик Фок какой, по-твоему, школы?

— Ну, Фок, конечно, другое дело. А что, он тоже?…

— Да, утверждает то же самое. В одной из своих последних статей он написал: «При приближении скорости тела к скорости света масса тела неограниченно возрастает; вследствие этого ни одно материальное тело ни в одной системе не может достичь скорости света».

— Ну ладно, спасибо за консультацию, — не очень довольно произносит Омегин. — Значит, эта догма пока еще нерушима для наших академиков? Однако в наших молодежных научно-популярных журналах мыслят, видимо, прогрессивнее… И, знаешь, я все-таки на них буду ориентироваться и не стану переделывать своего романа.

— Делай как знаешь…

— Да, и вот еще что чуть не забыл тебе сказать, — спохватывается Сидор, собираясь уже уходить. — Я сосватал тебя вчера одному иностранному журналисту.

— То есть как это — сосватал? — удивляется Алексей Русин.

— Порекомендовал ему к тебе обратиться. Когда ты ушел вчера из Дома литераторов, к нам привел его кто-то из комиссии по иностранной литературе. Представил как корреспондента американского научно-популярного журнала. Он, оказывается, проявляет интерес к нашим фантастам. А конкретно — к пишущим о тайнах земного ядра. Я и назвал ему тебя. Так что он может позвонить или даже зайти к тебе. Очень энергичный джентльмен. Фамилия его Диббль, Джордж Диббль.

— Ты оказал мне ту услугу… — хмурится Алексей. — И не очень понятно: с чего это вдруг у американского журналиста интерес к такой теме?

— Говорит, что в связи с предстоящим проведением нового Международного геофизического года. И особенно из-за новых попыток сверхглубинного бурения по проекту «Мохол». В этом году возобновят его, кажется, и у нас и в Америке. Да, кстати, почему этот проект называется «Мохол»? Если в честь югославского сейсмолога Мохороховичича, то уж скорее тогда «Мохор».

— Ты порадовал меня не столько своей эрудицией по данному вопросу, — усмехается Алексей, — сколько любознательностью, которой я в тебе прежде не наблюдал.

— Пришлось кое-что почитать, — простодушно признается Омегин. — Жора Диббль обещал встретиться со мной и поговорить о моих творческих планах. Ну, а что же такое этот «Мохол»?

— Гибрид из фамилии Мохороховичича и английского слова «hole» — скважина: «Мохол».

— Ну, спасибо. Теперь мне не нужно рыться по разным книгам. А тебе я сначала позавидовал, но, наверно, это ужасно все-таки — иметь так много книг? Ну, будь здоров и извини за беспокойство. Привет мамаше!

Алексей Русин просыпается около семи утра. Солнце уже заглядывает в окно, отбрасывая длинные тени кактусов, стоящих на подоконнике, на большой, до блеска отполированный письменный стол. Нужно вставать и делать зарядку, но Алексею хочется полежать немного, насладиться утренней тишиной — дома все еще спят, на улице тоже тихо.

В голове ясные, четкие мысли. Радостно видеть рождение нового дня. Наверно, это совсем-совсем новый день планеты или новый миг вселенной, дальнейшее развитие ее галактик, звезд и планет. И не может быть, чтобы все это уже было когда-то именно таким же, если даже вселенная «осциллирует» или «пульсирует». Не верится Алексею, чтобы все повторялось точь-в-точь через любые миллиарды лет. После каждой катастрофы материя вселенной формируется, наверно, из новых, все более совершенных элементов. Сейчас это лептоны, мезоны, нуклоны и гипероны, а в предшествующем цикле, пятнадцать-двадцать миллиардов лет назад, было, пожалуй, что-то более простое, менее развитое, может быть, доатомное.

Как все удивительно сложно! А что происходит в период сжатия вселенной? Особенно когда она уже сжалась в сверхплотную ядерную каплю? Куда девается тогда пространство, оно ведь немыслимо без материи?…

Невообразимо труден этот вопрос! Скорее всего вселенная все-таки пульсирует между какими-то крайними точками расширения и сжатия, но не сплющивается до сверхплотной капли.