— Ничего, — холодно ответил Горюнов, смерив Красильщикова сердитым взглядом. — Еще как поднимет!

Зло дернул рукой, будто оборвав надоевшую нитку, повернулся и размашисто пошагал к караулке.

Если бы какой-нибудь волшебник умел останавливать время и заставил все вокруг каменно замереть: языки огня над опрокинутыми мобилями, вспученное тело лоснящейся темной толпы, по-осьминожьи стянувшейся к порталу, оранжевое пламя факелов, блестящие каски кобровцев и дубинки, рассыпающие синие искры, — все, что так яростно выло, стонало и билось перед пештаком «Маскавской Мекки», — он бы мог в ту мертвую минуту поманить в сторону Владимира Бабенко по прозвищу Бабец и, употребив еще малую толику своего волшебства, показать ему короткий бурный фильм его будущей жизни. Стремительная круговерть уже поволокла за собой Бабца, а совсем скоро должна была и вовсе подхватить и понести, понести все выше и выше, и вдруг поднять к высотам, которые прежде могли ему разве что присниться; но поднять как будто лишь для того, чтобы, улучив миг, в одночасье низвергнуть — и по торопливому приговору соцтрибунала последним брезгливым тычком поставить к стене, заляпанной пока еще чужими мозгами и кровью…

Однако, если бы и нашелся такой волшебник, все равно неизвестно, поверил бы Володька Бабец его пророчеству или, напротив, второпях отмахнулся бы от нелепых предсказаний, чтобы кинуться обратно в карусельную гущу, которая уже снова кипела и призывно выла… Но так или иначе, а никаких волшебников здесь не было, некому было останавливать время — и оно стучало как никогда быстро, прессуя и втискивая в каждую секунду такое количество событий, какого в нормальной жизни хватает на целые года.

Собственно говоря, только так называется — Восточные ворота, — а никаких ворот нет и в помине…

С одной стороны просторной площади торчит светящаяся коробка станции анрельса, с другой — грандиозное «А» Малахитовой арки. Арка упирается высоченным острием в свод Рабад-центра и служит одним из его пилонов. Она облицована зеленым камнем — по нему и площадь Восточных ворот в просторечии зовется Малахитовой, а то и просто Зеленой. В обоих основаниях арки громоздят этажи богатые мультишопы: в правом — «D amp;B», в левом «Багдад». В просторном разножии — зеленый сквер, журчание фонтанов, тесно лепятся друг к другу бутики, кондитерские, разносортные ресторанчики, лавки букинистов… В целом площадь Восточных ворот была как нельзя хуже приспособлена для того, чтобы преграждать путь воинственной толпе, и, возможно, если бы архитектор мог предположить, что именно здесь потребуется однажды это сделать, он бы спроектировал ее совсем иначе.

Прошло всего десять или пятнадцать минут, а Володька Бабец уже почти ничего не мог вспомнить из того, что там происходило. Слишком быстро. Показалось, что просто накатила волна — ш-ш-ш-ша! И уже ушла, и ничего не осталось. Просто захолодело в груди на долю секунды… и все вокруг стало багровым и горячим, и в этом обжигающем пространстве возникли люди… да нет, не люди, а головы, что ли… предметы, что ли… которые нужно было бить, бить! И все это так быстро, что не уследишь: сорвалось, полетело… ш-ш-ш-ша!.. Ему бы хотелось продлить эти секунды. А что не помахаться, вспомнить-то молодость… Дыхалки хватает, да и силушкой бог не обидел. Особенно хорошо по пьяни, когда все кругом такое расплывчатое… потоптаться, подразнить, примериваясь, а потом — раз! раз!.. А главное, он как будто оглох на это время — ничего не слышал. Все в тишине… Потом накатило, когда уж кончилось, — рев, гам!.. Что было? Сполохи, тени… Мышцы, остывая, еще что-то помнили… память действий… выплывали фигуры… одна упала… другая… и надо было успеть трубой по каске!.. Короче, смели пеньков, и теперь топали по аллеям Лысодрома.

— Должен быть свободным ум! — пьяным кошачьим голосом заорал Семен. Он уже шагал задом, размахивая в такт поднятыми руками, чтобы подхватили. Справедливым — социум!

— …олжен… женбы!.. осво… бу-у-ум! — отозвались ему. — Сапра… дули!.. цыцы… у-у-у-у-у-ум!..

Бабец обернулся и посмотрел на своих. Под его начало как-то сами собой сбились человек двадцать, молчаливо признавшие в нем вожака; да и вся толпа, не теряя единства, поделилась внутри на похожие стайки: выдавила из себя мелких атаманов и сгустилась вокруг них. Ишь, разобрало… Не от водки косели — что там пили-то? — по граммульке. От удачи забалдели пацаны. Ладно, пусть…

— Бабенко! — рядом с ним оказался Фитиль — шагал, размахивая плетями рук. Мокрая кепка косо сидела на длинной, огурцом, голове. Мокрый нос блестел. — Слышь, Бабенко! Если сейчас встретят у Комплекса, обходим справа! Понял? В Шарабад не суйся! А потом к «Мекке»! Понял?

— Да ладно, — процедил Володька, отворачиваясь. — Учи, мля, ученого…

Этот Фитиль со вчерашнего вечера всю дорогу под ногами. Откуда взялся? Месяца два назад стал захаживать. То у скамейки торчал, где ребята козла забивают… то на детской площадке — по теплой погоде там тоже, бывало, распивали… Пел чего-то такое про справедливость там свою… Одно и то же заладит: зу-зу-зу, зу-зу-зу!.. Никто из пацанов свои пять копеек не вставит. Гнилушка… Володька как-то раз навесил ему пару горячих… тут мужики встряли — чего ты, Бабец, чего ты!.. не тронь Фитиля!.. А почему не тронь? чем он лучше?.. Надоели его песни… все одно и то же — мол, то-се, надо по справедливости… Ежу понятно, что надо по справедливости. А толку что?.. По справедливости ему… вот тебе и по справедливости: кто теперь банкует? Фитиль банкует. Телефон у него откуда ни возьмись, ишь все названивает куда-то… По справедливости! У Володьки-то нету телефона… понятно, ему-то куда звонить? Его дело маленькое. Это Фитилю надо… Нет, ей-ей, Володька бы ему и еще навесил, не заржавело б… А ребята Фитиля зауважали — мол, дело говорит Фитиль. Хрен его знает. Так-то посмотришь — может, и правда. Противный, а соображает. Может по уму распорядиться. Ловко у него получается, ничего не скажешь. Жучило. Завел пацанов. Раскрутил. Ладно… Нет, ничего… весело. Пускай.

Он оглянулся.

Толпень споро текла по аллеям Лысодрома.

— До-о-олжен… женбы!.. осво… бу-у-ум! Сапра… дули!.. цыцы… бу-у-у-у-у-ум!..

Во разорались-то на радостях! Конечно, что ж… Во-первых, пеньков смели. Как дали дружно: раз — и квас. Во-вторых, каждому приятно, что живой-здоровый, ноги-руки целы. Помяли маленько или там носопырку разбили это не в счет. Ходишь — и ладно. Сколь у Восточных-то народу осталось. Пока еще очухаются. На два часа разряд в бессознанку бросает… лежать вот так кому охота?

— Эх, я ему врезал! Если б не каска!..

Бабец не слушал, — всегда кто-нибудь после драки кулаками машет. Пытался представить, что впереди. Ух, скорей бы! Ничего, скоро… сейчас!

— А чо те каска?

— Вот те и чо — не проломишь.

— А ты этих вот с собой позови. Слышь, Фаридка! Болванов-то. Гляди-ка, целая армия. На подмогу, мол! Чо там каска? Как лаптей каменной окучит по чайнику — вот те и каска! Каска-раскваска.

— Этих-то? Да ты чо, им несподручно… Гипсовые, хрупкие. Такому дубинкой как даст пенек промеж ушей — он и покололся!

— Га-га-га!

— Зато быстрые!

— Ге-ге-ге!

— Ворота, ворота ими проламывать!

— Гы-гы-гы!..

— Под такого угадаешь — мало не покажется! Это тебе не с бабой кувыркаться!..

— Слышь, Рява! А вот сам угадай, что такое: идет — жуется, сидит смеется! А?

— Го-го-го!..

Ишь, разреготались. А и правда — хорошо! Весело, мля!.. Вон сколько народу — гомоня, черными потоками струится река между молчаливых идолов.

Вдруг заволновался, заплескал над головой свет: пригас… ожил… опять пригас.

Затрепетали, качнулись тени.

Качнулись и изваяния на своих постаментах — точь-в-точь будто нерешительно перетаптываясь: сейчас и впрямь шагнут с возвышений, вольются в людской поток.

— А-а-а-а-ах! — прокатилось тревожно; сбились с шага, задирая головы.