Найденов нащупал в кармане билет и сжал его пальцами, надеясь, что этот жесткий прямоугольник добавит ему бодрости.

Пустяк, неон, реклама, какой в городе сотни и сотни тысяч. Стеклянные трубочки, наполненные инертным газом.

Погасла, вспыхнула, разгорелась…

Погасла, вспыхнула, разгорелась!..

Громоздкий прямоугольный портал — пештак, — горделиво возвышал свою тридцатиметровую махину. Кружево резьбы делало его похожим на каменную пену. Скользнув в глубокую стрельчатую нишу, также декорированную резьбой и мелкой лепкой, взгляд падал к распахнутым во внутренний двор створкам огромных ворот. Там его немедленно слепило яростное сверкание позолоты.

Оставалось сделать еще десяток шагов — к вызолоченным скульптурам слонов и обезьян, к палисандровым панелям дверей, к блестящим ливреям, к черно-синей форме мамелюков, к роскоши, богатству и свободе… но в душе растекалось не ликование, а тоскливое чувство пугающего одиночества. А если — проигрыш? Что тогда? Шансов на выигрыш больше… но Настя права — если остается пусть даже математически исчезающая, ничтожная — но принципиально реализуемая — возможность проиграть, значит он — безумец! И, следовательно…

— Да какого!.. — невольно охнул Найденов, поворачиваясь.

Мамелюк задумчиво смотрел на него, помахивая резиновой палкой, которой и было совершено в отношении Найденова легкое, но все же болезненное физическое воздействие, а именно: тычок под ребро. Мамелюк был немолод, усат, широк; синее форменное сукно на брюхе перетягивал широкий черный ремень с вензелем на стальной пряжке — «ММ». Те же буквы поблескивали и на тулье бескозырки.

— Проходи, братан, проходи, — лениво сказал он. — Не стой здесь, не надо.

В его голосе звучала нотка природного добродушия.

Найденов понимал, что мамелюка сбил с толку его плащ. В сущности, ошибка была вполне простительной. Если бы не дождь, он бы никогда не отправился сюда в этом старом плаще. Если бы даже он минуту назад скинул его и повесил на руку, охранник не принял бы его за оборванца и не стал взбадривать тычком дубинки, понуждая убраться от стен дорогого отеля…

— Ах ты козел, — несмотря на все «бы», сказал Найденов. — Баран бадахшанский! Ах ты…

Лицо охранника зачерствело; одной рукой он уже тянулся к кнопке переговорного устройства, другая начинала движение, завершением которого должен был стать второй тычок палкой — судя по начальной амплитуде, гораздо более болезненный. Однако и Найденов не терял времени. Мамелюк качнулся, предполагая, должно быть, помешать попытке этого агрессивного типа извлечь оружие, однако не поспел: Найденов уже выхватил билет и сунул его под нос остолбеневшему стражу.

— … ах ты, придурок! — закончил он при этом фразу.

Охранник вытянулся, как на смотру, и уставным движением прижал палку к правой ноге.

— Менеджера мне! — сухо приказал Найденов.

— Э-э-э-э… — заблеял мамелюк, по-собачьи облизываясь и тряся головой. — Господин, ведь я… простите, господин!.. бэ-э-э…

— Менеджера, сказал!

Страж отступил на шаг и расстроенно забухтел в переговорное устройство.

Не более чем через три минуты Найденов миновал ворота, чинно проследовал по медной брусчатке двора и вот уже шагал по красному узорчатому ковру, узкой полосой закрывавшему ступени, отделанные лазуритовой мозаикой.

— Просто недоразумение, — напряженно бубнил высокий костистый человек в светлом костюме, явившийся по зову мамелюка, чтобы отхлестать последнего по суконному рылу лайковой перчаткой. — Недоразумение, которое…

Бэдж на лацкане пиджака сообщал, что это был начальник охраны Горшков, Константин Сергеевич.

— …Самым строгим… соответствующие меры, — придушенно выдыхал он.

— Да уж, будьте добры, — цедил Найденов. — Проследите… окажите любезность… Совсем они тут у вас…

Каменнорожий швейцар, глазом не моргнув при взгляде на плащ и ботинки посетителя, придержал дверь, и Найденов, в котором отчаяние и ярость уступили место сосредоточенному оледенению, переступил порог «Маскавской Мекки».

— Товарищи! — сказала Александра Васильевна. — Я понимаю, что все устали. Но, к сожалению, в повестке дня еще один вопрос.

Басовитый гомон стих. Двенадцать крупных мужчин, вот уже две или три минуты занимавшиеся тем, чем всегда занимаются люди в коротких перерывах напряженных и утомительных заседаний (потягиваются, хрустят суставами пальцев, вздыхают и перебрасываются почти ничего не значащими словами), снова подались к длинному столу, в котором отражался безжалостный свет десятирожковых люстр, и одинаково положили сцепленные ладони на его полированную поверхность.

— Вопрос не такой значительный, как предыдущие… но все-таки очень важный. И тоже требует срочного разрешения, — устало сказала она. — Памятник Виталину пришел в полную негодность. Есть авторитетное мнение, что скульптура не подлежит восстановлению…

Нажала кнопку селектора:

— Зоя, пригласите Емельянченко!

Тут же открылась дверь, и в кабинет вступил Евсей Евсеич. Остановившись у порога, он выжидательно поглядел на Твердунину.

— Проходите, — предложила она. — Евсей Евсеич Емельянченко, главный художник пуговичной.

Все брезгливо смотрели на пунцовые штаны художника. Кто-то крякнул, кто-то присвистнул. Директор пуговичной Крысолобов вздохнул. Пуговицы в виде серпа и молота, в виде наковальни и четырех перекрещенных снопов пшеницы (серия «Радостный труд»), в виде Краснореченского кремля и отдельных его башен (серия «Старина вековечная»), в виде гаубичных снарядов, увитых золотой лентой (серия «Победа гумунизма») — все это переливалось и сияло на стенах худотдела. По фондам фабрика получала гранулированный полистирол, цветом и формой похожий на зубы курильщика, да изредка листовую латунь; а художник мыслил в категориях драгметаллов и самоцветных камней. «Вы мне предоставьте материал! — кричал Емельянченко на худсоветах. — Какая латунь?! Что ж думаете? на латуни выехать?! Вы мне рубин фондируйте для башен!.. Платину для гаубиц!..»

— Дело ясное, — сказал сейчас Евсей Евсеич. — Я сорок лет имею дело с произведениями искусства. Арматура отломилась. Не починишь.

— А подварить? — спросил Крысолобов.

— Ах, Николай Еремеевич, варить-то к чему? Ржа одна. Не подваришь.

— Это что же значит — не подваришь? — хрипло возмутился начальник мехколонны Петраков. — Да я сейчас своих ребят свистну, агрегат подвезут — и подварят в лучшем виде. Тоже мне — подварка! Не в первый раз, как говорится.

— Свистнет он! — саркастически бросил Емельянченко и неожиданно затрепетал, вытягиваясь. — Вы кому это говорите? Вы мне это говорите?! Вы меня будете учить с явлениями искусства обращаться?! Па-а-а-адва-а-а-а-а-аришь! Подвариватель! Вы что?! У меня дипломы краевых выставок! У меня четыре премии!.. Свистнет! Что ваши ребята сделают?! Говорю же вам русским языком — проржавело все к чертовой матери.

— Вы моих ребят не трогайте! Мои ребята хоть в красных штанах и не щеголяют, а подварили бы в лучшем виде.

— Штаны! — изумился Емельянченко. — Я бы на вашем месте, Павел Афанасьевич, помолчал насчет штанов! Я, как человек с тонким художественным вкусом, много чего мог бы о ваших штанах сказать. Однако видите вот — молчу!

— Тише, тише, товарищи! — вздохнула Александра Васильевна. — Что вы, право, всякий раз — штаны, штаны… Да и слово-то какое — штаны. Ну, брюки, хотя бы…

— Предложения-то какие-нибудь есть? — спросил Грациальский.

— Предложения есть, — кивнул Емельянченко. — Есть одно предложение, да Александра Васильевна отвергает… Я, товарищи, не понимаю, честное слово! Или мы позволяем себе смелость творца, и тогда искусство гумунистического края занимает достойные позиции на мировой арене. Или держимся за вековечные штампы, и тогда наше искусство не занимает достойных позиций на мировой арене.

Александра Васильевна уныло подперла голову кулаком.

— Конкретно! — бросил Грациальский.