Но все это было блеклым, едва различимым — как отражение на оконном стекле, когда под вечер смотришь на улицу: за окном дорога, дома, деревья, люди, и все это видно отчетливо и ясно; а поверх лежит бесцветное изображение комода, кровати, портретика на стене… всех этих детских пчел и крылечек… всей жизни до директивы Ч-тринадцать, до начала нового служения…

Ей хотелось бы вспомнить именно переломный момент — конец прошлой и первые минуты новой жизни; момент назначения, час исполнения директивы!.. Наверное, он все объясняет. Каким он был? И почему всегда так мутит, стоит лишь подумать?..

Александра Васильевна с дрожью оглянулась — чаща густилась, подступая к болоту.

Она не лучше и не хуже других секретарей… поэтому появилась на свет тем же порядком, что и все: ночью, в гнилом лесу, из болота, в окружении соратников… старших товарищей по гумрати…

Это понятно, да… Но раньше, что было раньше?.. что предшествовало этому?

Она зажмурилась, поднося ладонь к виску, где стучала боль, и напряглась, чтобы вспомнить, наконец!.. Но увы: как и прежде, там лежало темное, опасное пятно беспамятства. Только тошнота вновь накатила сладкой волной да ослабели руки; перед глазами слоился туман, туман… а в груди что-то противно булькало — будто когда-то из нее вынули сердце и влили вместо него пару стаканов густой болотной жижи.

Александра Васильевна перевела дыхание. Нет, ничего не вспомнишь: очнулась уже в кабинете, за столом с бумагами, с влажным ратбилетом в руке… полная бодрости, новых планов…

— Стели здесь! — между тем командовал Мурашин. — Расправь!

Виктор Иванович и Петька под руководством Николая Арнольдовича развели подробную суету: деятельно топтались по берегу, расстилали брезент (Мурашин несколько раз заставлял перестилать, выискивая местечко поровнее) и раскладывали извлеченную из мешков одежду. Ниночка зачерпнула воды эмалированным ведром, повылавливала из нее, как могла, сосулистые пряди тины, и теперь собранно стояла возле с черпачком в руках.

— Во! во! — внезапно вскрикнула она, показывая на середину озера. Пошло!

И правда, там возник пологий бугор жидкой грязи. Через секунду он подрос до размера большого валуна и, когда свойства поверхностного натяжения уже не могли сохранять его гладким, превратился в шумный пузырчатый грифон.

— Есть! — Мурашин возбужденно потряс кулаком. — Все готовы?

Болото кипело; в самом центре вода била ключом, вскидывая и трепля какие-то ошметки, плохо различимые в зеленоватом свете луны; по краям тяжело колыхалась, и часто то тут, то там всплывали и громко лопались вонючие сероводородные пузыри.

— Сеть где? — взвинченно спросил Мурашин, оглядываясь. Он уже стоял у самого края. — Сеть почему не приготовили, уроды?! Первый раз, что ли?

Витюша стукнул себя кулаком по лбу, схватил с брезента рыхлый тючок и стал по-собачьи яростно трепать его, разворачивая; что касается Петьки, он давно уже изготовился: стоял с багром наперевес, мелко перетаптываясь, словно кошка перед прыжком; волнующаяся жижа захлестывала мыски его сапог.

— У-у-у-у-а-а-а-а-а-а-а-а! — протяжно и жалобно пронеслось вдруг над землей.

Александра Васильевна обмерла и вцепилась в Нинин рукав. Казалось, лес тоже обмер, ожидая продолжения. И оно последовало: после недолгой испуганной тишины еще раскатистей и страшнее:

— У-у-у-у-а-а-а-а-а-а-а-а!..

— Вот дьявол, — пробормотала Ниночка. — Ну что тянет, что тянет… Скорее бы. А, вот! Пошел!

Лунный свет играл на бурлящей жиже, и там, где кипение было особенно сильным, вдруг кратко мелькнула человеческая рука — высунулась и тут же ушла, с брызгами хлопнув по воде растопыренной пятерней. Александре Васильевне почудилось, что на пальце блеснуло обручальное кольцо.

— Давай! — страшно крикнул Мурашин, отмахивая.

Витюша швырнул сеть; спутавшись в полете, она упала комом и слишком близко. Петька стоял по колено в болоте, силясь дотянуться багром.

— Мать!.. — рявкнул Николай Арнольдович, бросаясь к шоферам. — Вашу!.. Еп!.. Ну!..

Сеть полетела второй раз — расправилась было, накрывая, да Витюша слишком рано поддернул — и опять зря.

— Тля!..

В грифоне гейзера, в мути и клочьях тины что-то мучительно всплывало и ворочалось, и снова уходило на дно; вот опять показалась рука… вторая!.. канули… Вынесло было ногу, облепленную мокрой штаниной и обутую в черный ботинок — тоже ненадолго… Торчком показалась запрокинутая голова со слипшимися волосами и распяленным ртом…

— У-у-у-у-а-а-а-а-а-а-а-а!..

Бурун вскипел и поглотил ее.

— Уйдет же! уйдет! — рычал Мурашин, вырывая сеть у Витюши. — Дай, мудак!

Они топтались, мешая друг другу.

— Сейчас сделаем! — кряхтел Виктор Иванович. — Погодите-ка!..

Мурашин злобно толкнул его, и Витюша, охнув и взмахнув руками, с чавканьем сел на мокрую кочку. Николай Арнольдович подсобрал мотню и резко швырнул. Сеть расправилась и легла. Гейзер клокотнул и снова выбросил руку. Пальцы сомкнулись в кулак на ячеях.

— Давай!

Через несколько секунд и Петька дотянулся — стал помогать багром.

Сеть понемногу выползала на берег, волоча с собой длинное черное тело, — содрогающееся и беспрестанно издающее жалобные стоны.

— Куда?! — гаркнул Николай Арнольдович. — Пусть стечет! Давай, Нина!

Ниночка подскочила с ведром и принялась быстро плескать человеку в лицо. Тот, не переставая стонать, мотал головой и фыркал, но глаз не открывал. Смыв тину, она присела и, точным движением сунув палец ему в рот, бестрепетно выгребла оттуда какую-то шевелящуюся дрянь.

— На брезент! — скомандовал Мурашин.

Торопливо распутав, перевалили на брезент.

— О-о-о-о-ох-х-х-х! — пыхтел человек, ворочаясь и норовя подтянуть ноги в ботинках, чтобы принять позу эмбриона. — О-о-о-о-о-о-о-ох-х-х-х!..

Отшвырнув ведро, Ниночка метнулась к корзине и сорвала мешковину. Одной рукой она держала бьющегося петуха, другой шарила по дну в поисках миски.

— Н-н-ну же! — прохрипел Мурашин.

Он выхватил у нее птицу, грубо сунул под мышку, схватил за шею, оскалился и одним мощным рывком оторвал голову.

— Держи!

Ниночка подставила миску. Безголовый петух брыкал ногами.

— М-м-м-м-ма-а-а-а-а!.. — стонал человек в сети. М-м-м-м-м-а-а-а-а-а…

Черная кровь доходила последними вялыми толчками, с запинками.

— Давай, давай! Не тяни! — Мурашин выпустил из рук тушку, и та мягко шмякнулась в грязь.

Ниночка осторожно, чтобы не расплескать, припала на колени.

Человек вздрогнул, подобрался, широко раздул ноздри и потянулся к миске. Лакал жадно, не открывая глаз и сладостно поерзывая.

— Ишь, уписывает, — сказал Мурашин, переводя дыхание. — Фу-у-у… готово дело. Приняли. Уж больно они попервости беспокойные… Ишь ты, ишь ты!.. Суррогат, конечно… Ему бы для разгону-то настоящей, — он вздохнул и заметил с затаенной горечью: — Да что уж тут. Утрачены, утрачены нами прежние традиции.

Затем пошаркал ладонями друг о друга, отряхивая, присел возле, хладнокровно расстегнул на вновь прибывшем насквозь мокрый пиджак (человек обеспокоенно замычал и зачавкал), сунул руку во внутренний карман и вот уже отшагнул, осторожно разворачивая депешу, упакованную в полиэтилен.

— Так, — сказал он, шурша листом. — Ага… Кандыба Степан Ефремович. Ясно, товарищ Кандыба. Понятно. В полном соответствии с директивой Ч-тринадцать. Как говорится, с прибытием, Степан Ефремович!

«Кандыба, Кандыба, — повторила про себя Александра Васильевна, вся дрожа. — Кандыба. Ну да. Конечно! Он же был третьим секретарем крайкома… Как-то встречались на конференции… темная лошадка… всегда в тенечке… Вот какое дело!.. Теперь, значит, по обкомовской линии командовать будет… понятно…»

Ниночка отняла пустую миску, и по знаку Мурашина Петька с Витюшей принялись торопливо разоблачать вновь прибывшего, кое-как стягивая с него липнущую к телу одежду. Степан Ефремович облизывался, кряхтел и беспокойно ворочался. Кроме того, начал сучить руками, мешая Петьке снимать майку.