Черт возьми! Почему-то обидней всего бывает, когда рушатся именно такие надежды — робкие, не имеющие права на жизнь. Человек сам гонит их от себя, а они все же не оставляют его, шуршат, как мыши в темном углу…

Аппаратная жизнь, как и всякая другая, содержит в себе незначительный элемент лотереи. И поэтому надежда на случайный выигрыш — застенчивая, сама осознающая свою беззаконность — все-таки жила в ней. Ведь могло, могло так повернуться, что при будущем возвышении Клейменова именно она займет его место. Ведь крутится лотерея судьбы! прыгает шарик! продолжается игра! Бывало, мечтательно задумывалась об этом… но через минуту встряхивала головой и снова принималась за дела.

И вот на тебе — ба-бах!.. Черт-те что!

— Кто же теперь? — как можно более беззаботно спросила она. — Веселов или Мурашин?

Ниночка молчала. Потом откашлялась, словно готовясь произнести что-то очень важное, а Александра Васильевна уже догадалась — что именно, и сердце у нее снова сжалось и стукнуло лишний раз.

— Не Мурашин и не Веселов, — несколько замогильным голосом проговорила Ниночка. — Не из наших.

— Не из наших! — эхом отозвалась Твердунина. — Это точно?

— Уж куда точнее, — вздохнула Нина. — Николай Арнольдович вчера при мне под расписку приказ по директиве Ч-тринадцать получал.

Они помолчали.

— Выходит дело, с варягом будем жить, — с плохо скрытым недовольством заметила Нина.

Александра Васильевна и сама испытывала легкую растерянность. Конечно, было бы проще, если бы «первым» стал Мурашин или Веселов — свои люди; а так-то кого еще назначат? с кем пуд соли есть?..

— Ничего страшного, — мягко сказала она, хотя на самом деле ей следовало одернуть собеседницу: в конце концов, кандидатура «первого» — дело нешуточное, и не секретаршам, пусть даже смазливым, рассуждать по этому поводу. — Не волнуйтесь. А Николай Арнольдович на месте?

— В промышленном. Он под вечер к вам собирался подъехать.

— К нам? — переспросила Александра Васильевна.

— К вам, именно к вам, — с непонятным нажимом повторила Ниночка.

— То есть… ага. Ну, хорошо. На всякий случай: попросите его позвонить, если появится.

Она положила трубку, поднялась в задумчивости. Подошла к окну и снова посмотрела на памятник. Нет, все-таки со спины это выглядит куда пристойней — по крайней мере, можно вообразить, что правую руку он держит у груди.

Значит, Ч-тринадцать… Конечно. В «первые» по-другому не ходят. Так-так… Если Клейменов уже убыл в крайком… это что же значит: новый «первый» появится сегодня ночью? Ответственным назначен Мурашин. Понятно, кому ж еще, как не «второму», отвечать за такое дело… А кто с ним? Скорее всего, Веселов.

Но если с ним будет Веселов, то Мурашину следует вечером ехать вовсе не к Твердуниной в Голопольский, а в Колупаевский к Веселову. Здесь ему делать нечего. Совершенно нечего. Если только не представить, что… Черт возьми, да неужели Мурашин собирается взять с собой не Веселова, а ее?!

Александру Васильевну бросило в жар. Ну, это уж совсем ни в какие ворота! Женское ли дело — принимать по Ч-тринадцать? Почему бы, действительно, ему не с Веселовым — как-то естественнее… Он с ума сошел! Этого ей только не хватало!..

Но в ту же секунду она вспомнила голубые глаза Мурашина и поняла, что с Николаем Арнольдовичем не страшно. Нисколечко! Пускай берет ее — пожалуйста, она согласна! Иначе и невозможно. Что же, вот Мурашин сейчас приедет, а она ему: ах! нет! что вы! я нервничаю! я так волнуюсь! я не поеду!.. Так, что ли? Нет, это не по-гумунистически. А что по-гумунистически? А по-гумунистически — сжать зубы и выполнить директиву Ч-тринадцать!

Она стояла у окна, невидяще глядя, как струи дождя хлещут по лужам. Их ровный шум походил на недовольный ропот дальних голосов. Ну и погода. По такой погоде… по такой погоде без сапог нельзя…

Вздохнув, она собранно вернулась к столу. Телефонный диск скрипел и пощелкивал.

— Игнатий? Здравствуй, это я. У тебя все в порядке?.. Я о чем хочу тебя попросить… Домой придешь, вытащи, пожалуйста, из кладовки резиновые сапоги. Что?.. Что значит — прохудились? А вторые?

Помолчала, слушая ответ.

— А где же?

Пауза.

— То есть как — отдал?

Снова пауза.

— Я тебя очень прошу, сейчас же пойди и забери. Мне они нужны. Без вопросов, пожалуйста! Ты слышишь?.. Все, все, мне некогда. Целую. Ты понял? Обязательно!

Положила трубку и посмотрела на часы. Жизнь не остановилась, и терять время было никак нельзя.

— Зоя! — решительно сказала Александра Васильевна в селектор. Обзвоните людей: в пять часов — заседание бюро. И Емельянченко ко мне немедленно. Витюшу за ним пошлите. Слышите?

— Слышу, — проскрипел в ответ голос секретарши. — А этот-то сидит… гнать или как?

— А что ж еще? Разумеется, гнать. Нет, — почему-то вдруг передумала Александра Васильевна. — Ладно, пусть зайдет на три минуты.

— Товарищ Твердунина, — уже одышливо лепетал старикан, приближаясь к столу мелкими шажками инвалида. — Александра Васильевна… голубушка… Вот спасибо, так спасибо…

Слезящиеся глаза были совсем прозрачны — мутноватое, плохой выделки оконное стекло.

— Ну, ну! — предостерегающе поднимая ладонь, сказала Твердунина. Давайте по порядку. Вы по какому вопросу?

— По чрезвычайному, Александра Васильевна. Уж вы позвольте, присяду…

Старик хлопотливо полез в карман обтруханного пиджачка, добыл матерчатый футляр, из футляра извлек перевязанные разноцветными нитками очки с растресканными стеклышками.

— Уж простите, — сказал он, восторженно глядя на Твердунину. — Никогда бы не осмелился, если б не чрезвычайные обстоятельства. Говоря литературным языком — в поисках правды. Так сказать, в последнюю инстанцию. Дело-то пустяковое, и если бы не злонамеренность, если бы не наплевательское… то есть… гм!.. В нашей школе — в той, где я до пенсии работал… Впрочем, позвольте представиться… упустил в спешке… Савелий Трифонович Горюнов, учитель физики…

— Са-а-а-аве-е-елий Три-и-и-и-и-ифоныч! — неожиданно перебила его Александра Васильевна. Клейменов учил ее когда-то: люди — это кирпичики общества. Первым делом человека расположи к себе, а потом уж приступай к делу.

— Са-а-а-аве-е-е-елий Три-и-и-и-и-ифоныч! — напевно повторила она. Замечательно! Звучит-то как, а! Са-ве-лий!.. Видите: жива, жива Россия! Твердунина уставилась на него вопросительно. Учитель глядел c выражением старческой оторопелости, недоуменно помаргивая и по-лошадиному жуя губами. Ведь жива, правда? Пока есть люди с такими именами! Бывает, в минуту сомнений, в минуту раздумий схватишься за голову: да жива ли Россия, в самом-то деле?! И вдруг — заходит такой милый человек… Савелий Никифорыч… и оказывается, что жива она живехонь…

— Трифонович… — слабо поправил старик и мелко махнул рукой — мол, неважно, какая разница.

— …вовсе она не… Что? Трифонович, вот именно, — закончила Твердунина, жестко стукнув карандашиком. — Ну, не будем отвлекаться. Так чем могу служить?

— Да я же говорю: дело пустяковое, — с новым воодушевлением сообщил Савелий Трифонович. — Ерундовое дельце… Я бы и не посмел к вам, да ведь не могу управы найти, милая вы моя! В школе калэсу отказали, на фабрике — у нас шефами-то пуговичная, — отказали калэсу, я в наробраз — та же история… Нет — и все тут! А дети ждут! У нас столько всего намечено — у-у-у! Вы уж скажите, голубушка, чтобы они распорядились. Нам много не нужно, мы…

— Что за калэсы? — спросила Твердунина, морщась. — Ничего не понимаю. Давайте по порядку.

— Клуб любителей Селены, — бодро отрапортовал старик. — Сокращенно КЛС. Ну, не клуб — так кружок, что ли, — заторопился он. — Детский клуб общеастрономического направления, если позволите… Но главный объект интереса — Луна. Понимаете?

— Почему Луна? — безразлично спросила Твердунина, одновременно помечая что-то на бумаге.

— Как же почему, голубушка, — старик заерзал. — Как же почему! Таинственная соседка! Ближайшее к нам космическое тело, полное загадок! Ведь нельзя без любопытства наблюдать за его…