Вид Наташки обнажен – точно шашка из ножон.

Этим присловьем в свое время окучивал юную Наташку ее первый; впрочем, вскоре выяснилось, что он вовсе не сам его придумал, а лишь подставил Наташкино имя в давний и чужой стишок. Но факт оставался фактом: точно шашка из ножон. Особенно теперь, когда угловатую голенастую девчонку, почти подростка, как следует наточили девять прошедших лет.

Несколько мгновений две женщины: элегантная, ухоженная, уже несколько оплывшая, но прекрасно одетая и с безупречным макияжем – и жгучая, точно молодая крапива, слепящая, как внезапный свет, молча смотрели одна на другую. Глаза в глаза. Потом Катерина хрипло сказала:

– Ах, вот что…

Рывком повернулась и, изо всех сил стараясь идти без позорной торопливости, прошагала вон. И даже не стала хлопать дверью. Много чести.

Журанков, превратившийся было в соляной столб, бессильно обмяк и опустился, свесив голову, в кресло.

– Наташенька, – мертвенно выговорил он, глядя в пол. – Что ж это вы…

– А что она вам голову морочит! – с болью крикнула Наташка.

В глазах у нее был ужас. Казалось, до нее только теперь начало доходить, что она натворила.

– Мне перед ней совестно.

– Вот глупости.

– Мне еще с тех пор перед ней совестно.

– Ну почему?

– Не знаю. От хорошего человека жена не уйдет.

– Да что ж вы городите такое, Константин Михайлович! – она прижала кулаки к щекам.

Он помолчал.

– Ладно, – сказал он. – Что теперь. Одевайтесь…

Она не двигалась. Помолчала, набираясь храбрости – потому что твердо знала: второй попытки не будет и все решится теперь же.

– Зачем? – тихо спросила она.

Журанков поднял голову.

Она, осознав, что он наконец-то на нее смотрит, неуклюже расстегнула последнюю пуговицу и, совсем не задумываясь, сколько у Журанкова с этой рубахой связано, стряхнула ее со светлых покатых плеч. Невесомая тряпка, медлительно пузырясь, спланировала на пол. Не ведая, куда деть руки, Наташка сделала маленький шажок в сторону Журанкова, а потом – еще один, порывистый, широкий; кинула ему на затылок ладони и прижала лицом к себе.

– Может, немного погодя… – пронзительно ощущая животом твердую выпуклость его носа и широкий лоб, чуть невнятно сказала она. Губы не слушались так же, как и пальцы.

– Наташенька, – тихо сказал он, – этого не может быть.

– Может, – выдохнула она.

– Это неправильно…

– Это правильно.

– Я не могу…

– А я могу.

Час спустя они лежали рядом, смертельно усталые, но ничего так и не произошло. Наташка по двадцать раз повторила самые ласковые, самые призывные и прельстительные слова, какие только знала и какие только сумела придумать заново, она исцеловала и вылизала его с головы до ног – на какие-то мгновения он набухал, становился каменным, пытался навалиться на нее, но стоило ей с готовностью раздвинуть ноги, безропотно и жадно подставляясь, он сразу обвисал, как жухлый мокрый лист. Можно было спятить. Сердце ее, скачущее, точно лягушка на горячей сковороде – и то готово было провалиться вниз, ему, черт бы его побрал, навстречу, но он отшатывался, откатывался, не чувствуя, верно, ни ее кожи, ни ее преданности, ничего, кроме своего кретинского стыда и кретинских своих угрызений, и ей, из последних сил держащей себя в руках, истекающей девичьим соком, приходилось, выждав минуту, начинать все сначала.

И снова впустую.

Конечно, она могла бы закончить все сама, ртом хотя бы, – и расклинить это несчастье, это изнурительное, опустошающее ни вперед, ни назад. Но каким-то десятым чувством, в котором не было ничего от похоти, все – только от жажды будущего, она знала твердо: если с такого начать, он уже никогда не вырвется из тисков. Даже это бессильно взвалит на нее навсегда – и взаправду раньше или позже станет отвратителен.

Вы тут давайте меня любите, а я пока в потолок погляжу, взгрустну…

И потому сейчас они лежали неподвижно, не касаясь друг друга, и оба – с закрытыми глазами, потому что каждый не хотел видеть своего позора.

"Я не уйду, – думала Наташка. – Я не уйду сегодня, я не уйду завтра. Нельзя. Я не могу уйти, я не могу даже ноги спустить с дивана, потому что тогда он немедленно решит, что – все, бесповоротный конец. Пусть сам прогонит, если захочет. Тогда – да. Тогда – может быть. Пусть пинками меня из койки вышибает. То-то посмеемся… А сама – нипочем".

Вот и все, мертвенно думал Журанков.

Напряжение схлынуло. Отпустило паническое чувство, что вот сейчас или никогда; что последний шанс доказать себе и миру, будто он еще способен хоть на что-то, – это немедленно и с легкостью исполнить поразительную прихоть юной красавицы, столь неожиданно опалившей его жизнь. "Я так и шал, – думал он. – Я же заранее это знал. У нас чуть не двадцать лет разницы – но это еще полбеды; а вот что у меня никогда ничего не получается, это беда. Но я и к беде привык. Можно больше не волноваться. Я был уверен, что у меня этого никогда больше не будет – и как в воду глядел.

А ведь я был уверен, что у меня уже никогда не будет и того, что только что было.

Это ведь тоже немало. Только я не успел ничего почувствовать… Жаль".

Ну, что поделаешь.

Он открыл глаза.

Она лежала, одну руку подложив себе под расплеснувшуюся на всю подушку черную жесткую гриву, другую обессиленно закинув высоко над головой. Она лежала на спине. Она будто спала. Она светилась.

У нее были нежные вишневые губы. Большие, чувственные…

"Эти губы меня пять минут назад целовали, с ума сойти. Какая жалость, что я почти ничего не ощущал.

Я уже много лет знал наверняка, что больше никогда не увижу женской груди. Тем более – такой… Молодой, тугой, точеной. Это невероятно. Даже можно положить руку ей на грудь".

Он положил ладонь ей на грудь, и у него перехватило дыхание. У нее дрогнули и приоткрылись губы.

Одна нога была полусогнута, и гладкое женственное колено доверчиво смотрело на Журанкова.

"Я был уверен, что уже никогда такого не увижу".

Можно потрогать это колено.

Он, богобоязненно стараясь не задеть скромный нательный крестик, повел рукой по ее груди. Упруго прочертил его ладонь и прыгнул наружу напряженный, теплый сосок. Опасливо дрогнул от прикосновения живот. Тяжелая, напевная округлость бедра медлительно увенчалась коленом. Ничего не чувствуя про себя, все – только про нее, Журанков, сам не понимая, зачем, легонько толкнул его от себя.

Полусогнутая нога, как створка гостеприимной двери, послушно откинулась, пустив его ошалелый взгляд туда, где он так безуспешен оказался телом.

Господи, почти с благоговением подумал он, какая же она красивая.

Кажется, только сейчас это заметил.

Можно ее поцеловать.

Он осторожно приподнялся на локте и наклонился над нею. Она не двигалась. Он осторожно коснулся ее полуоткрытых губ своими. Она не двигалась. Он снова положил руку ей на бедро и чуть потянул к себе. Он понял, что происходит, лишь когда вошел в нее, будто нож в масло, а она пружинисто выгнулась и застонала от долгожданного счастья. Он обеими руками запрокинул ей голову, ища губами губы, и только тогда краем сознания отметил, что она, наверное, ростом ему дай бог до подбородка.

Прежде он и помыслить не мог, что он – выше.

…– Наташ, ты…

– Я.

– Нет, я хотел спросить…

– Ни о чем не спрашивай.

– Но я же хочу знать…

– А без слов не знаешь? Ты что, по глазам не видишь, что я совершенно сомлела? Что я вся как сытая кошка? Я три раза успела.

– Наташ, а когда мы перешли на "ты"?

– Ой! Не знаю. Не заметила.

– И я не заметил.

– Это хорошо?

– По-моему, да.

– А как мы на людях будем?

– Н-ну… Не знаю.

– Я не смогу при чужих людях сказать тебе "ты". Ты великий и весь за облаками. Я не то что при чужих – я вообще, когда встану и оденусь, уже не смогу говорить тебе "ты".

– Серьезно?

– Абсолютно. А знаешь…

– Да?