Несколько мгновений все трое молчали, только Наташка едва слышно шмыгала носом. Потом Корховой тихонько и почти не попадая в ноту запел:
– Голова обвязана, кровь на рукаве. След кровавый стелется по сырой траве…
Наташка постаралась улыбнуться, но губы ее не слушались. Ей явно надо было зареветь, и она сдерживалась из последних сил. Но Фомичев подхватил с готовностью, от всей души, и дальше они попели немножко хором:
– Кто вы, хлопцы, будете, кто вас в бой ведет, кто под красным знаменем раненый идет…
Оба не помнили, как дальше. Но этого хватило. Корховой бессильно, но удовлетворенно захихикал, Фомичев – улыбнулся, покивал одобрительно и ободряюще. Даже Наташка вроде бы справилась с первым порывом и все-таки сложила из губ вместо сковородника почти полноценную улыбку.
Соседи изо всех сил делали вид, что не смотрят и не слушают. В душе все четверо были благодарны новенькому, что из-за него опять такой аттракцион.
– Вы стульчики-то возьмите, – сказал сосед справа. Днем живот у него и не думал урчать. – Присядьте, в ногах правды нету…
– Точно, – согласился Корховой едва слышно. – Вы ж не на пять минут, я надеюсь?
– А есть и такие, что на пять минут? – спросил Фомичев.
– Ко мне очередь, как в Мавзолей, – мрачно сообщил Корховой. – То менты… То вот дочка Шигабутдинова зашла, Зарина… Я ж последний, кто с ним общался. Понимаете, она отца все эти годы не видела, ждала так… И мама ее. Он с ней, с ее мамой-то, как раз по телефону и разговаривал, когда все случилось. Она его двенадцать лет ждала… Теперь дочка просит, чтобы я ей про него рассказывал.
– Может, ты и нам расскажешь, что случилось? – спросил Фомичев. Наташка только закивала судорожно, давая понять, что всей душой присоединяется к просьбе Фомичева. Корховой покусал губу.
– У меня, ребята, нынче душевная травма, – сказал он.
Фомичев, взявшийся было за стоявший у окошка стул, обернулся.
– Ну, ты даешь, – сказал он. – Тебе черепно-мозговой мало, да? Тебе еще и душевную подавай?
Корховой улыбнулся и стрельнул взглядом Наташке в лицо: мол, ну посмейся же, посмейся, все не так плохо… Фомичев придвинул стул для нее, потом отправился за следующим, для себя. Наташка села и сразу положила ладонь на лежащую поверх одеяла руку Корхового.
– Нет, правда. Не спалось, лежу, мыслю… И придумал русскую национальную идею. А потом заснул. И теперь вспомнить не могу!
– Безумец, вспомни! – грозно пророкотал Фомичев, тоже наконец присаживаясь. – Один человек на всю страну знал, какая у страны идея, – да и тот забыл!
– Спать нельзя… – пробормотал Корховой.
– Степушка, – жалобно проговорила Наташка, – ну перестань ты балагурить…
– Натаха, а что ж мне, – удивился Корховой, – плакать, что ли? Я еще в своем уме. Я радуюсь. Жив остался! Понимаешь? Это отнюдь не предполагалось сценарием!
– А ты полагаешь, – цепко спросил Фомичев, – был сценарий?
Наташка молчала и только знай себе поглаживала руку Корхового. Уже обеими ладонями. И все смотрела ему в лицо.
– Странная история, ребята… – сказал Корховой совсем тихо. – Ментам я сказал, что плохо все помню, мысли, мол, путаются, и просил подождать со снятием показаний… А на самом деле я просто не знаю, как им втолковать. Иногда мне кажется, что у меня и впрямь шарики за ролики заехали и я больше выдумываю, чем вспоминаю…
– Начало интригующее, – кивнул Фомичев. – Считай, ты нас загрунтовал.
– Да погоди ты! – вдруг прикрикнула на него Наташка. И сунулась вдруг в свою сумку. – Мы же тебе фруктов принесли, черешенки… Будешь черешенку?
Она торопливо достала полиэтиленовый пакет с роскошной, спелой черешней – цветом аккурат как ее губы.
– Ты не бойся, я помыла уже… И в другой пакетик переложила, чистый…
– От вас, мадам, хоть кактус, – ответил блаженно сомлевший Корховой, изо всех сил стараясь не рассиропиться и не впасть в сентиментальность.
– Да ну тебя совсем!
– А ты мне в рот будешь вкладывать ягоды?
– Буду!
– А косточки вынимать изо рта будешь? А то мне голову не поднять, чтобы плюнуть.
– Буду! – героически ответила Наташка, встряхнув прической.
– А на что ты еще готова для раненого коллеги?
– На все, – серьезно ответила Наташка.
Устремленные на нее из-под бинтов глаза Корхового стали как у кота при виде сметаны.
– Ладно, – сказал Фомичев, по памяти цитируя близко к тексту "Своего среди чужих". – Это ваши дела. Это все ваши дела. А вот что золото в банде…
– Да, – спохватился Корховой. – Насчет банды.
– Так положить тебе ягодку? – спросила Наташка.
Корховой не ответил. Некоторое время молчал, прикрыв глаза. То ли собирался с мыслями, то ли перебарывал приступ боли или головокружения.
Потом поднял веки. Посмотрел на Наташку. Посмотрел на Фомичева.
– Там какая-то сложная подлянка… Подстава. Парень, который его застрелил… совсем мальчишка, пацан, он еще телефоном меня потом приложил… Он и понятия не имел, что они идут убивать. С ним был второй, повзрослей… Гнида. Он так ловко пацана за руку с пистолетом взял… Парень даже не понял, что произошло. До самого конца был уверен, что это случайность. А это была не случайность. Тот, второй, пришел убить Шигабутдинова, причем непременно рукой мальчишки. Пистолет нашли?
– Да, – боясь пропустить хоть слово, односложно ответил Фомичев.
– Ну, вот… А ведь они вполне могли его забрать, я уже отключился… Пистолет нужно было оставить, чтобы на нем нашли отпечатки. Ребята, тут капитальный материал для журналистского расследования. Но я в ближайшее время вряд ли потяну… Так что дарю.
– Когда теперь менты придут? – спросил Фомичев.
– Не знаю… Завтра, наверное… Наташенька, – просительно проговорил он, – дай мне ягодку, пожалуйста.
Наташка так торопливо дернулась исполнить просьбу, что чуть не вывалила всю черешню из пакета на больничный пол. Но природная ловкость выручила ее и на этот раз. Она осторожно вынула за хвостик двойную семейку черешен, поднесла к лицу Корхового. Губы ее сосредоточенно округлились, точно у кормящей матери, дающей ложку с кашей капризному, но, конечно, беззаветно любимому ребенку. Корховой широко открыл рот. Наташка аккуратно опустила туда ягоды, а когда Корховой с лошадиной осторожностью, одними губами, взял ягоды в рот, легко потянула хвостики вверх; хвостики остались в ее пальцах, ягоды – во рту Корхового. На лице Корхового отразилось неземное наслаждение. Он громко зачмокал.
– Завтра ты им расскажешь? – спросил Фомичев.
– Погоди ты со своими вопросами! – накинулась на него Наташка. – Он же поперхнется!
Фомичев поднял руки, сдаваясь.
– Молчу, молчу.
Наташка поднесла пустую ладонь к щеке Корхового.
– Плюй, Степушка…
И вот тут Корховой покраснел. Беспомощно глянул на Фомичева, потом на Наташку. Покатал косточки во рту, не зная, как выйти из положения, – от подушки ему, похоже, было не оторваться. И, повернув голову немного набок, пунцовый, осторожно выдавил языком косточки Наташке на ладонь.
Палата с наслаждением созерцала.
– Ну вот, видишь, как просто? – обрадованно спросила Наташка. – Дать еще?
Корховой перевел дух.
– Не, погоди, – сказал он. Помолчал. – Правда, знаете как обидно, что я напрочь заспал, чего ночью придумал?
– Ты, главное, не заспи, как тебя отоварили, – посоветовал Фомичев.
– Вы бы поспрошали стороной, есть пальчики пацана у ментов в картотеке или он начинающий, – сказал Корховой. – И если начинающий, если пальчиков нет… Куда и зачем его втягивали так круто – вот вопрос…
– Ментам тут карты в руки, – решительно сказал Фомичев. – Не мудри, Степа. А то не ровен час – перемудришь. Рассказывай им все скорее.
Корховой помолчал. Потом перевел взгляд на Наташку.
– Глупо, – проговорил он, глядя ей в глаза. – Я его минуту видел, ну, от силы две – не помню, сколько мы с тем вторым друг дружку валтузили, да и не в минутах дело… Ему с самого начала противно было Шигабутдинову говорить всякую чушь. Он говорил как робот – обязан сказать, вот и говорил. Без этой их фашистской истерики, понимаете… Такую идейную речь толкал – а себе под нос, с отвращением: бу-бу-бу… А потом за какую-то минуту он успел и изумиться тому, что его руками сотворили, и посочувствовал, дурачок, своему напарнику, потому что был уверен – тот случайно человека завалил и теперь будет угрызаться… и мне впердолил уже совершенно искренне, от души, потому что товарища выручал… Он мне понравился, ребята. Я бы такого сына хотел.
