– Интересное мнение…
– Мнение профана. Более того, я сейчас вам еще большую крамолу скажу: я уверен, что если бы ученые как следует уже сейчас начали искать – искать всерьез, непредвзято и не будучи стеснены в средствах, – обязательно лет через десять-пятнадцать можно будет просто войти в кабинку с надписью "Нуль-Т"… Или там: аутспэйс-джамп. Кунцзяньвай цзяотун. Кстати, объясните мне, почему у нас в России…
Это бесподобно прозвучало в устах человека, который только-только вернулся в страну, едва не сгноившую его заживо, а потом изгнавшую на многие годы. Он решил, он вернулся, он взял на себя все ее грехи и огрехи и добровольно, свободно разделил их со всеми, здесь живущими. Иначе понять такую обмолвку было невозможно. У Корхового даже в носу начало пощипывать от сентиментального, почти детского – или девичьего, что ли, – восхищения этим человеком.
– Почему у нас в России китайских космонавтов называют тайканавты… или тайконавты… будто от слова "канать". Или от слова "алконавты"? Космос по-китайски "великая пустота" – "тайкун". Кун, а не кон. И не кан. Кан – это подогреваемая лежанка. В отличие от нас, россиян, у китайцев нет сказок про Емелю, который на печи, скажем, летит на Марс… На Западе латиницей транскрибируют "кун" как "конг" – ну, так нешто нам пристало с них срисовывать, их система транскрипции ужасна. Они и нежнейшее "нюйжэнь" – "женщина" – своими буквами передают так, что если переложить по-русски, получится приблатненное "нюрен". Нюрка, типа. Вы корреспондент? Обещайте мне, что будете говорить и писать так, как есть: тайкун.
– Обещаю, – улыбнулся Корховой.
Шигабутдинов помолчал.
– Вот так мы плавно перешли к Европе, – сказал он потом. – Я правильно помню ваши вопросы, Степан Антонович?
– Абсолютно.
– Я сам долго над этим ломал голову… Неприязнь, непонимание, недоверие… Это не миф и не выдумка. Я раньше не верил, думал, советская пропаганда, образ врага. Черта с два. Пожил там – насмотрелся… Прежде всего: это возникло, конечно же, до большевизма, и даже до того момента, когда угроза нависания российской громады над полуостровом Европа была при Петре, при Екатерине впервые Европой осознана… Только вот о чем хочу предупредить: я не историк и не культуролог, я говорю просто, что чувствую. Описываю, что мною движет. Частное мнение частного человека.
– Понятно, понятно, – нетерпеливо сказал Корховой. Мнение такого частного человека дорогого стоит, подумал он. То, что таким человеком движет, не может быть дурацким заблуждением. Разве лишь путеводным заблуждением, выводящим из тупиков тех, кто шел-шел прямо, да и уперся в стенку.
– Хорошо. Итак. Европа и Америка – это католицизм, потом протестантизм. Католицизм – реформа или, скорее, дистанцирование от православия, протестантизм – реформа католицизма, вторая производная. Однако все они плоды одного древа. Православие Европой воспринимается не как отвлеченная альтернатива, вроде йоги или вуду, не как чужой экзот, а как непосредственный вызов, прямой упрек. Крестоносцы, громившие православный Константинополь, утверждали: "Эти схизматики – такие еретики, что самого Бога тошнит!" Постулаты и аксиомы заявлены одни и те же, вопросы заданы одни и те же, но ответы расходятся. И среди них самый, собственно говоря, главный: как и для чего жить.
Простой пример. Я не буду сейчас вдаваться в гауссовы пасхалии, в методики подсчетов… Кто из празднующих Пасху по юлианскому или по григорианскому календарям эти сложности помнит! Календарь, разбивший единую Пасху христиан на две, введен папой Григорием – он для жизни удобнее, правильнее, точнее. Тупые, косные православные попы упрямо держатся за свою Пасху. Ну, идиоты же! Дикари! Правда? Правда. Ведь правда. Ну почему не сделать удобнее? Лучше людям? И к тому же объединиться… Да, все так, но если для тебя воскресение Христа и иные явленные чудеса – не звук пустой и не опиум для народа, не хитрые трюки прощелыг в рясах, а ВЕРА… Тогда то, что благодатный огонь в Храме Гроба Господня нисходит именно по юлианскому календарю, под Пасху именно православную, переворачивает все с головы на ноги.
Удобство оказывается изменой. Улучшение быта – предательством. Европа празднует воскресение Христово не в годовщину этого события, а тогда, когда ей удобней! И получается, что католическая цивилизация есть цивилизация изменников, ради чечевичной похлебки продавшей не то что первородство, а само Слово.
Под влиянием традиций полисной демократии – так отголосок западной античности внедрился в новую веру, – римская ветвь христианства приняла догмат о том, что Дух Святой исходит не только от Отца, но и от Сына. То есть признала, что кто-то, помимо навсегда одного-единственного Бога-Отца, может обладать равной с ним дееспособностью и правоспособностью! А коготок увяз – всей птичке пропасть. Открылся прямой путь и к непогрешимости папы, и к тому, что буллы можно по значимости ставить в ряд с текстами Евангелий… Короче, в любой момент поправлять, приспосабливать к обстановке Писание и заповеданные им представления о Добре и Зле.
Я долго не мог понять: откуда у русских, даже давно забывших и Бога, и веру, такая упоенная, самозабвенная верность тому, что, казалось бы, отжило и только зря вяжет по рукам и ногам? И такое веселое презрение к выгоде? Удобно? Значит, неверно! Значит, подло! Это – отсюда. Ведь нерелигиозные люди пропитаны религиозными установками своей культуры. Светская культура есть передаточное звено между традицией и обывателем, ибо весь ее основной массив, основные критерии одобрения и осуждения, поведенческие модели формировались еще в религиозную эпоху…
Отношение Запада к России – это отношение взяточника к не берущему мзды коллеге. Надо во что бы то ни стало либо заставить того тоже начать хватать, либо всеми правдами и неправдами добиться его увольнения.
– И кто же взяткодатель? – не выдержал Корховой. Шигабутдинов коротко покосился на него.
– Одно из краеугольных позитивных понятий европейской культуры – фаустовский человек. А кто предлагал Фаусту то да сё? Помните? Или назвать по имени?
– Помню… – усмехнулся Корховой.
– Ну, а что ж вы тогда… Да. Взяточник. А всякий взяточник больший достаток и уж подавно – большее могущество полагает доказательством правоты. Именно поэтому всякий успех России так раздражает и даже пугает там. Он противоречит картине мира, выстраданной Европой за пятнадцать веков. Православная страна, Византия, Россия должна быть несчастной, грязной, коварной, побежденной и злобно-завистливой – это доказывает, что православное, то есть русское, ибо Византии нет, а мелочь – не в счет… русское отношение к миру неверно, а европейское – верно. Ощущать себя жертвой, а Россию – постоянным агрессором в этой схеме очень важно. Ведь агрессор заведомо не прав.
Вы никогда не задумывались, отчего, скажем, хотя при Петре Первом военное могущество России выросло многократно, Европа к этому царю и его эпохе относится с большим пиететом, охотно называет Петра Великим, признает замечательным реформатором… А вот Ивана Четвертого, сгубившего куда меньше народу, обзывает кровавым тираном. А потому, что Петр в меру разумения ломал традиционную государственность России, а Иван, в меру разумения, – всего лишь укреплял. После Ивана спальники остались спальниками, а после Петра все сплошь стали какими-нибудь фельдцейхмейстерами… Ленин для европейцев и вообще левых по всему миру до сих пор замечательная фигура, хоть и с придурью, и они держат на стенках его портреты и читают, и цитируют. А вот Сталин – кровавый монстр, олицетворение мерзкого и страшного СССР. Почему? Потому что ленинский террор был направлен против российской государственности и русской традиции, а Сталин в меру разумения попытался приспособить не им начатый террор для восстановления российского могущества, и СССР при нем попытался стать наследником Российского государства.
Шигабутдинов говорил и говорил, а тем временем тротуар, постукивая под двумя парами каблуков, будто сам собой тек под ноги, и скоро Корховой, не желая сгоряча даже пытаться понять, с чем он согласен, а с чем нет, что кажется ему тривиальностью, что эпатажем, а что – истиной, понял, что уже боится: вот сейчас они дойдут до приюта нойона-батюшки, и песня закончится. Потому что эта речь, конечно, была скорее сродни песне, балладе, нежели теории – и, как из всякой песни, из нее нельзя было выкинуть ни слова.
