Он понял это с умилением.

– Да, – ответил он. – Мне здесь нравится.

– Я рада за тебя.

Он молча усмехнулся.

– Извини за ранний звонок, – сказала она. По чуть изменившемуся тону он понял, что лимит светскости исчерпан. – Я понимаю, что в такое время звонят только очень близким людям… Или по предварительной договоренности. Но я очень боялась, что, если позвоню позже, ты уже куда-нибудь уйдешь.

– Понимаю. Что случилось?

– Ты помнишь, сколько Володе лет?

Он не помнил. С ходу не мог сказать. Но прекрасно помнил, сколько было ему самому, когда сын родился. А считать в уме он всегда умел мгновенно. Так лихой казак перебрасывает шашку из правой руки в левую и обратно движениями, почти неуловимыми – солнечный зайчик мелькнул, и все… Катя не смогла бы почувствовать ни малейшей заминки.

– Восемнадцать.

– Правильно. Нам грозит армия. И нам грозит не поступить в институт.

– Куда вы собрались, если не секрет?

Она на миг запнулась.

– Неважно. Мы еще не решили… – Голос ее нервно, напряженно дрогнул. – Не сбивай меня.

– Прости.

– Нет, ничего. Я никогда не решилась бы тебя побеспокоить. Зная тебя, я прекрасно понимаю, что твое финансовое положение вряд ли принципиально улучшилось за эти годы. Я до последнего надеялась, что мы сами справимся. Но сейчас времени уже почти не осталось. А Валентина как раз вчера сильно избили. Напали и избили… Из-за его убеждений, конечно. Националисты. Он приехал домой весь в крови… Возможно, у него сотрясение мозга. И все равно буквально на днях ему лететь в очень ответственную командировку…

Теперь Журанков понял, отчего Катя так взволнована. Еще бы. Можно только догадываться, как она передергалась ночью.

При сотрясении мозга ставят компрессы?

Наверное, ставила… И вообще.

Избили. Националисты. Избили – это я еще понимаю, и в наше время хулиганья хватало; но… националисты. Ну и времена.

– Снова приставать к нему сейчас из-за денег просто бессовестно. И, в конце концов, я за все эти годы ни копейки с тебя не взяла. Теперь ты просто обязан помочь.

– Да, конечно, – совершенно искренне, как под гипнозом, ответил он.

– Ты согласен?

– Разумеется, Катенька…

Это свойское "Катенька" сорвалось с языка совершенно случайно.

Она так изумилась, что не сразу смогла ответить. Потом очень по-деловому спросила:

– Сколько ты можешь дать?

В доме было рублей семьсот, прикинул он. И плюс завтра еще два урока – оба физика. Математика – послезавтра…

Но говорить об этом ей – только смешить.

– А сколько надо?

Она сказала.

И очень его насмешила.

Только смех оказался бы горьковат.

– Какие сроки? – спросил он как ни в чем не бывало.

– Чем скорее, тем лучше. Я и так уже непозволительно затянула.

– Я постараюсь что-нибудь придумать. Ты мне дашь свой телефон?

Она помолчала.

– Лучше я сама позвоню тебе завтра.

– Хорошо, – безропотно согласился он. Собственно, так и впрямь лучше – чтобы потом никогда, никогда не возникло соблазна. Она права.

– Во сколько тебе удобно? – вежливо осведомилась она.

– Можно в это же время, – еще более вежливо ответил он.

Она опять помолчала. Она будто все еще ждала, что он откажет. Он уже согласился, согласился без колебаний и без задних мыслей, но она все еще не верила и ждала подвоха.

– Спасибо… – нерешительно сказала она. В голосе ее было какое-то недоумение.

– Вы в милицию обратились? – спросил он.

Она несколько мгновений напряженно не отвечала, и он спохватился:

– Впрочем, это не мое дело. Хорошо, я сегодня постараюсь что-нибудь придумать. Слушай, а самому-то Вовке что нравится?

Это снова вырвалось непроизвольно. Как "Катенька". Будто они все-таки все еще были вместе. Или, по крайней мере, не порознь.

– Да как-то многое сразу… – неопределенно ответила она.

Похоже, она не знала, как себя с ним теперь вести. А можно и никак не вести. То, что надо, – сказано, а остальное – никому не нужная бутафория… Да?

Да?!

– Я позвоню завтра, – повторила она и повесила трубку.

Да.

Он принимал душ, брился, завтракал, ощущая странное раздвоение. Руки чуть дрожали. В кои-то веки к нему обратились, да еще по такому простому и естественному делу, а он был практически бесполезен. Он не мог помочь. Хотел бы, и не может. Не может?

А может, все-таки может?

Конечно, неторопливо и очень академично размышлял он, намазывая на хлеб бережный слой масла. На конфорке уже фырчал чайник. Конечно. Уроками такую сумму не заработаешь и за всю жизнь. Даже если не есть, не пить, не платить ни за квартиру, ни за транспорт… Таких денег вообще невозможно заработать. Такие деньги можно только выручить какой-то продажей. Но у Журанкова ничего не было, кроме его самого и его дома.

Вот из этого он и решил исходить.

Конечно, существовал еще один лот, в принципе куда как пригодный, чтобы выставить его на продажу – но об этом Журанков не хотел даже думать. Это было за скобками. Этого они не получат.

Да может, это уже и не нужно никому.

Когда "Сапфир" нежданно-негаданно оказался кем-то когда-то приватизирован и буквально на следующий день продан какому-то нездешнему инвестору, все были в таком отчаянии, что просто не верили. Они же занимались очень важными вещами! Очень нужными! Очень, в конце концов, секретными! Общим убеждением было, что в неразберихе и радостной сутолоке разгара демократии стряслось недоразумение, которое, безусловно, вот-вот разъяснится и скоро все они начнут работать как ни в чем не бывало.

Ага. Щ-щас.

Принять меры успел лишь сам Журанков. Не начальство, не завлаб, никто. Только Журанков. Самый простодушный. Почти посторонний… Эпоха тогда была еще не вполне компьютерная, хотя кое-какие, потешные с нынешней точки зрения, писишки стояли у них… Но и бумага была более чем в ходу. И вот на следующий день, безошибочно учуяв каким-то образом, чья именно собака тут порылась, представитель нового, так я оставшегося неведомым владельца без обиняков, взял Журанкова за пуговицу пиджака. "Уважаемый Константин Михайлович! А что это у вас все винчестеры девственно чистые, и нигде ни клочка бумаги? Как же вы тут работали?" Он охотно поддержал этот шаловливый тон. Он понимал, что всерьез разговор пойти не может и что собеседник это тоже понимает – просто пытается то ли взять его на понт, то ли попользоваться его возможной юридической безграмотностью. "Бумаги мы все в макулатуру сдали – они же не нужны больше, – с ясной улыбкой ответил Журанков, глядя собеседнику прямо в глаза. – А компьютеры я специально сам для вас очистил, чтобы были как новенькие". – "Капитально очистили, должен признать. Ни одна программа восстановления не срабатывает". Журанков картинно поднял брови. "Надо же… Вы что, пробовали? А какие данные вам хотелось бы восстановить?" – "Собственно, все. И неважно, что конкретно на какой машине было. Это же буква закона, уважаемый Константин Михайлович! По договору в собственность нового владельца переходит все имущество, фактически имеющееся в таких-то и таких-то помещениях на такой-то момент. Например, бумаги…" – "Погодите, погодите. Что-то я не припоминаю, чтобы интеллектуальная собственность сотрудников "Сапфира" была где-то включена в понятие находящегося в помещениях имущества или приравнена к ней. Что же касается бумаг, то надо было это оговаривать специально, вопрос спорный, поскольку личные рабочие бумаги сотрудников тоже не могут быть автоматически включены в понятие имущества…"

Взять на понт не удалось, и это было уяснено сразу. Представитель несколько мгновений внимательно вглядывался в глаза Журанкову, и взгляд его стал откровенно грозящим. Журанкову впервые пришло в голову, что весь многоходовой финт с приватизацией "Сапфира" был затеян чуть ли не специально ради просто-напросто разрушения "Сапфира" и попутно – завладения тем, что Журанков сумел в последний момент утянуть из-под продажи. Не зря же неизвестный владелец затем чуть ли не с маху перепродал здание, вдруг утратив к нему всякий интерес…