любят. Она необыкновенно красива и умна. В школе,

на улице, в театре, на катке она преображалась. Она

спорила с мальчишками, брала над ними верх, она

всегда была центром нашего кружка и даже стриг-

лась под мальчишку, и все обожали ее. Девчонок она

не любила, и они в отместку шептали, что она закапы-

вает в глаза атропин, оттого они у нее такие блестящие

и темные. С седьмого класса она уже одевалась по

последней моде и говорила об Уайльде, Драйзере и

Хемингуэе. У них дома огромная библиотека из самых

дорогих и редких книг, но никто из нас этой библио-

теки не видел.

Юна училась хорошо, почти на одни пятерки, и за-

кончила с серебряной медалью. Отец возил ее каждое

лето на Рижское взморье и выдавал ей на карманные

расходы ежемесячно пятьсот рублей.

Моя мама зарабатывала эти пятьсот рублей, днями

трудясь за машинкой в швейной мастерской. Я выпра-

шивал на кино, но не шел, а откладывал и в следую-

щий раз приглашал Юну. Мне казалось, что может

случиться чудо, что Юна того душного дома с перед-

ней и кексами ненастоящая. Она умная, она красивая,

она простая, она замечательная, я не могу не думать о

ней.

Но, когда она со своей медалью пошла в институт

и я увидел, что жизнь у нее будет и дальше безоблач-

ная, тогда я и понял, что пути наши очень разные…

К Юне я никогда не приду. Я не забуду ее: это не

забывается. Но теперь она ходит с Виктором в кино и,

91

между прочим, говорит, что грузчиком я мог бы рабо-

тать на заводе ее папы. А Виктор тоже, кажется, на-

шел свей путь и «клад» в жизни…

Днем и ночью я слышу гудки поездов. Одни — на

восток, другие — на запад. Что будет со мной, зачем я

приехал сюда? Да, я могу заставить себя не ныть и не

пойти за бюллетенем. Но есть ли в этом смысл?

Какая же дорога в жизни яснее и прямее? Та, по

которой идут Юна и Витька за широкими спинами

своих отцов, или та, которую пробивают себе Ленька,

Дмитрий Стрепетов, Тоня с соколиными бровями?

Моя тропинка в мир светлых и прямых дорог,

где ты?

ШИШКА

Я медленно укладывал в свой потрепанный чемо-

данчик носки, рубашку, мыло, а сам все силился

вспомнить: что я забыл самое главное? Что-то очень

ценное, интересное и важное, и я никак не могу вспом-

нить, что же. Потом вспомню, да будет поздно…

Вдруг мне почудилось, что Захар Захарыч при-

стально и зорко следит за мной. Я молниеносно обер-

нулся. Он спал по-прежнему, подложив под щеку ла-

донь; седые волосы его казались серыми на бело-

снежной наволочке.

Было очень тихо. Я перевел дыхание, оглядел ком-

нату, оглядел свою кровать. И тут словно светом про-

низало память: мысль, радостная оттого, что вспом-

нил наконец, и мерзкая, неприятная оттого, что вспом-

нил именно то, что я старался забыть.

Шишка! Кедровая шишка, покрупнее, на камин…

Да… Шишка…

Я сел на кровать.

И тут я увидел, что Захар Захарыч не спит. Он по-

92

тянулся, спустил босые жилистые ноги на пол, слад-

ко зевнул. Я захлопнул крышку чемодана.

— Наводишь порядок? — простодушно спросил

старик.— Это хорошо… Ты не помнишь, у нас селед-

ка осталась? Что-то соленого захотелось.

Видел он или нет? Впрочем, какое мне дело, мне

все равно.

А Захарычу хотелось поболтать.

— Ну, как работка на стройке? — спросил он, под-

саживаясь к столу и добывая селедку.— Привык уже,

нет? Домой не тянет?

— М-м… («Видел! Потому и спрашивает!»)

— Это всегда. Тянет. Вот поверишь, Толя, я, когда

сюда впервые попал, бежать хотел. Тогда еще ни черта

не было: болото, слякоть, грязища, лихорадка — ах,

будь ты неладна! Поглядел я, поскреб в затылке — да

за чемодан. Потом — нет, думаю, погожу немного,

разберусь. Так по сей день и разбираюсь. Вот так…

— Гм…

— А я… — Он выбрал самую брюхатую рыбину,

ловко разодрал ее.— А я гляжу на тебя: тяжело тебе.

— Нет, почему? («Нет, кажется, не видел, по то-

ну чувствуется, что не догадался».)

— Тяжело! А ты не горюй,— добродушно и ласко-

во сказал он.— Не горюй. Все будет как надо. Вот…

м-м… ишь, сколько икры нагуляла… Вот ты правиль-

но делаешь, очень правильно: в самую жизнь, в самую

бучу, смело. И дальше будь смелым! Трусят все, но вы-

казывать трусость — вот что человека недостойно! По-

верь, сколько я трусов перевидел, сколько хоть бы и в

этой самой комнате бегунов перебывало! Поверишь,

бывало, приедет, недельку пофинтит, мозолишко на-

бил — хлоп!— и до дому! Ты можешь мне не поверить,

просто дивно! А все это, по-моему, трусость, все это

страх.

93

— Захар Захарыч, вы на многих стройках быва-

ли? — попытался я перевести разговор.

— Быва-ал… Всего насмотрелся… О чем мы говори-

ли? Да, о текучести. Вот сколько я ни присматривал-

ся — самая большая текучесть кадров на стройках. Это,

видишь ли, пробный камень в нашей жизни. Стройка—

это сейчас фронт. И всякая дрянь тут не задерживает-

ся… Да ты не болен ли? Садись, рыбы покушай. Слав-

ная еда, демократическая, во-он, вишь, какая добрая!

Садись!

Жар поднялся у меня в теле. Мысли мои били в на-

бат. Значит, он видел, как я собирался? Или этот раз-

говор случайный? Я пристально посмотрел в его лицо,

а старик спокойно обдирал рыбу, раскладывал косточ-

ки по газете и болтал уже о другом:

— Шишек в жизни валится много. И ты будь готов.

Ох, сколько еще шишек набьешь, пока приладишься!

Здоровых — во! — с кулак! Но от них башка крепче…

Что ты ничего не ешь? Скучный какой-то. Пошел бы

погулял лучше, чем в чемодане копаться.

«Видел! — ужаснулся я.— Все видел! Он играет!»

— А впрочем, я сам пойду. Разоспался, нехорошо.

«Не видел,— отлегло у меня от сердца.— Иначе он

бы меня не оставил».

Захарыч действительно ушел, а я выгрузил из че-

моданчика носки, мыло, засунул чемодан под кровать,

и все во мне дрожало, колотилось. Я не мог оставаться

один, я не мог уже ни о чем думать: это было мучи-

тельно.

Я запер дверь и постучался к Леньке. К счастью, он

был дома.

Изредка я бываю у него. У Леонида есть старень-

кий патефон и стопа пластинок.

Он всегда радостно встречает меня, торжественно

усаживает на табурет, осторожно, словно священнодей-

94

ствуя, заводит патефон, несколько раз проверит иголку

и только тогда запустит. Положит руки на стол — боль-

шие, корявые, мозолистые,— склонит на них голову и

задумчиво, грустно слушает:

С неба звездочка упала

на сарайчик тесовой.

Отдай, милый, мне колечко

и платочек носовой…

Это его страсть. И я слушаю впервые так много и

такие дивные русские песни. Я был равнодушен к ним

в Москве. А вот тут, в Сибири, в этом мужском обще-

житии с бурыми ковриками и фотокарточками по сте-

нам, со скрипучим полом и низкими потолками, в ис-

полнении этого допотопного, шипящего патефона они

меня трогают и волнуют до слез чем-то таким человеч-

ным, до сих пор мне неизвестным, щемящим и огром-

ным. Я слушал, и мне уже казалось: ничего, все будет

как надо. Да, я подожду, я посмотрю, что будет… Ре-

шено.

Не знаю, как устроены Ленькины эстетические вку-

сы, но у него рядом с русскими песнями мирно ужива-

ются арии из оперетт. Из этих вот:

Без женщин жить нельзя на свете, нет!