нужны!

Ты скажешь, я неправ? Приглядись, приглядись

получше. Там у вас, на стройке, думаю, как в капле

воды преломляется вся наша действительность". А убе-

дился — ну, и лататы к пенатам. За одно я тебя хва-

лю: что без путевки поехал. Если б завербовался по

путевке, тогда все, не удрал бы. Будь здоров. Жду

тебя.

…Но если ты мне всерьез писал, то я умываю руки.

На таких наивных дурачках, как ты, и держится мир.

Поживи, поживи. Пройдет еще твоя телячья радость,

как с белых яблонь дым. Нет, я что? Я просто посмеюсь

над тобой, совсем не вздумаю убеждать. Очень мне это

надо.

Тебя, старик, сама жизнь убедит.

P.S. Да! Мамахен передает привет и просит: бу-

дешь ехать — привези кедровую шишку (на камин,

покрупнее).

ПОЧЕМ ФУНТ ЛИХА?

Руки мои, руки!

Они болят у меня днем, а еще сильнее ночью. Все

началось с пузырей, которые я набил черенком лопа-

ты. Каждый день я разбиваю ладони все сильнее. На

смене, пока бегаю по эстакаде, карабкаюсь на маши-

ны, долблю бетон, как-то забывается боль, не чувст-

вуется. Но дома не нахожу себе места. Эта тупая, ни

на секунду не прекращающаяся боль, она отдается в

предплечье, ноют все мускулы. Трещины на ладонях

пекут огнем, так что хочется шипеть. Я открыл, что

холодный воздух успокаивает. Поэтому хожу по ком-

нате и машу руками; а если уж слишком доймет,

дую. Хожу и дую, хожу и дую…

Петька посмотрел и велел идти к врачу за бюлле-

тенем. Был миг, когда я пошел. Спустился с крыльца,

постоял… и вернулся. Какой позор! Поработать без го-

ду неделю — и уйти на бюллетень! Нет, пусть я лопну,

но к врачу не пойду. Я слюнтяй, маменькин сынок.

Так мне и надо! Нет, посмотрим, кто кого пере-

87

силит: боль меня или я ее. Не пойду ни за что, буду

дуть.

За этим занятием меня застала наша молодая

уборщица, тихая и скромная Октябрина. Посмотрела,

покачала головой:

— Ох, ребята, ребята! Все вы узнаете! Узнаете, по-

чем фунт лиха на чужой стороне.

Меня это разобидело. Я грубо ответил, что лучше

бы она поискала в кладовке какой-нибудь картуз мне,

а то от брызг раствора волосы мои уже сбетонирова-

лись.

Октябрина молча ушла и принесла фуражку му-

жа — еще хорошую, мало ношенную. Тогда мне стало

совестно, и я пообещал принести полную эту фуражку

конфет для ее малышей.

Каждый день начинается одна и та же волынка.

Приходим с работы — надо бежать в магазин за про-

дуктами, за хлебом. Потом чистка картошки; зани-

маем очередь на плиту; стирка рубашек и носков.

Октябрина стирать отказывается: у нее своих забот

полон рот. Других же женщин в доме нет.

Резиновые сапоги, комбинезон — все это мокрое

от раствора и пота, грязное и вонючее. Нужно отнести

в сушилку (там топится печь и от десятков комбинезо-

нов стоит такой дух, что хоть святых выноси).

Стирать комбинезон уже нет сил, да и бесполезно.

Тут хоть бы самому как-то отскрестись в умывальни-

ке, выкрошить бетон из ушей.

Когда, наконец, приобретешь человеческий вид и

брюхо сыто, ни на что уже больше не способен. Петь-

ка и Кубышкин — я им удивляюсь! — напялили но-

вые костюмы и марш-марш до двух утра на гулянку.

Захар Захарыч идет в гости к своему дружку, такому

же старому шоферу, или сам приглашает его. Пойти-

то есть куда: рядом клуб, кино, библиотека, танцы.

88

Даже у нас в доме есть красный уголок, и там день и

ночь ребята постукивают в бильярд. А я валюсь на

постель и дую на руки, вскакиваю и дую…

ДНЕМ И НОЧЬЮ

Днем и ночью мимо стройки идут поезда. Одни —

на восток, другие — на запад… Иногда в общежитие

доносятся их гудки.

Был вечер; закатное солнце светило в окна. Захар

Захарыч пришел усталый и завалился спать. Он мерно

и глубоко дышал на своей постели, а я сидел за сто-

лом, обхватив голову руками, и думал.

Юна, Юна, как ты далеко и как ты окончательно

стала чужая!

Однажды как-то Юна заболела. Мы готовились к

контрольной, а она не знала правил. Мы с Сашкой и

Витькой пошли к ней. Ее папа — директор крупного

завода, и они живут в большом новом доме.

Мы долго звонили у огромной дубовой двери квар-

тиры, прежде чем она приоткрылась. Женщина в пе-

реднике глянула на нас подозрительно и недруже-

любно. Осмотрев нас с головы до ног и закрывая со-

бой вход, она принялась допрашивать, кто мы, откуда,

к кому, зачем и опять, кто мы. Дверь захлопнулась, и

мы остались на площадке недоумевая.

Прошло пять минут.

За дверью раздался шорох. На этот раз проход за-

городила собой круглая разодетая женщина, судя по

всему — мать Юны. Опять начался допрос: кто мы,

откуда, зачем пришли, как наши фамилии? Подо-

ждите.

Дверь хлопнула, и мы опять переглянулись. Вре-

мя тянулось томительно, а мы стояли и ждали.

В третий раз открылась дверь, и мать Юны, подо-

89

зрительно поблескивая острыми глазами, чуть посторо-

нилась:

«Проходите. Стойте здесь. Вешайте пальто сюда.

Калоши ставьте сюда. Пройдите здесь».

Заслоняя своим круглым телом вход в другие ком-

наты, зорко следя, чтобы мы, не дай бог, не ступили

лишнего шагу, она провела нас по половичку до двери

большой залы и оставила ее за нами открытой.

Юна лежала на тахте у стены в этой слишком

большой, пустынной зале, и я подумал, что, наверно,

болеть в такой комнате неуютно и холодно. Для нас

уже были поставлены три стула у тахты; мы присели

на краешке и говорили официально, только о контроль-

ной. Что-то душило меня, я не мог расправить плечи,

почему-то не мог забыть, что у моего пальто оторвана

вешалка и оно может упасть там, в передней, и слушал

шорохи в коридоре.

Юна сказала: «Спасибо», и просила нас еще за-

ходить, но мы не знали, о чем говорить; посидев пять

минут, торопливо попрощались и ушли. Только вый-

дя на улицу, мы опомнились и посмотрели друг на

друга с изумлением. Сашка крепко выругался, а Вить-

ка расхохотался.

Мне довелось побывать у нее еще раз. Был лыжный

кросс, и Юна просила зайти за ней и принести дужку

крепления. Я уже не был так ошеломлен процедурой

впускания, но на этот раз меня не провели в комнаты,

а оставили ждать в передней, среди калош, у малень-

кого круглого столика под вешалкой. Юна была не

одета, она выбегала ко мне, просила присесть и снова

убегала.

Потом она вынесла мне стакан чаю и стопку кек-

сов на тарелке. И я, сидя под вешалкой, растерявшись,

как был в пальто, принялся пить чай. Я не знал… мо-

жет быть, это так нужно было, может, это от всей ду-

90

ши, а я, если откажусь, обижу… Кексы были очень

вкусные, но я заметил это, только машинально слопав

последний и ужаснувшись своей невоспитанности.

Нет, я никогда не забуду этого. И никогда не прощу

себе того, что не встал и не ушел навсегда…

За что я любил ее? Об этом не спрашивают, когда