— Будь аккуратен, — вновь донеслись с вершины холма последние слова Государыни.

Жилбыл кивнул, открыл калитку и вошел в беседку. В беседке было прохладно, уютно и светло, несмотря на то, что ее правую сторону закрывал почти вертикальный склон холма, весь в переплетении корней росших выше берез. Перед этой нерукотворной стеной стоял стол, а за ним, упираясь спинкой в корни, — стул. Здесь было рабочее место Летописца.

— Наконец-то, — донесся откуда-то из-за корней дребезжащий недовольный возглас.

Корни над столом раздвинулись, на пол беседки посыпались сухие комочки земли, и из открывшейся в склоне холма темной норы выбрался волосатый семиногий Лет. Он поставил на стол чернильницу, налил в нее из бутыли чернила, воткнул перо и положил на столешницу стопку чистых листов. Делал все это Лет одновременно, благо руконог у него хватало.

— Сколько живу, но такого безалаберного и необязательного Летописца вижу впервые… — ворчал он.

— Здравствуй, Лет! — нарочито громко сказал Жилбыл.

— Я-то здравствую, — сварливо отозвался Лет, — а вот ты, судя по тому, что опаздываешь, вряд ли…

— Да что это мне за наказание! — насмешливо возмутился Летописец. — Дома мальцы ворчат, здесь — ты. Так и я скоро начну.

— Нас Государыня задержала, — вступилась за Жилбыла Тенка.

— А ты вообще молчи, — огрызнулся Лет. — Тебе здесь находиться не положено.

Он посмотрел на Тенку большими, безвекими, и потому казавшимися добрыми, желтыми глазами и неожиданно смущенно шмыгнул огромным, как груша, носом. Лет и на самом деле был добрым и ворчал больше от старости.

— Ладно уж, оставайся, только не мешай, — разрешил он и легко для своего вековечного возраста вскарабкался по колонне под крышу беседки.

— А ты садись и работай! — задребезжал он оттуда Летописцу, устроившись на перекрестье балок.

— Слушаюсь и повинуюсь! — съерничал Жилбыл и сел за стол.

Отсюда, с этого места беседки, открывался вид на всю Светлую Страну. А заглянув в Волшебную Линзу, подвешенную на шнурах между мраморными колоннами, можно было приблизить любой уголок страны и рассмотреть его во всех деталях.

— Ну, так что тебе сегодня показать? — нетерпеливо заерзал под крышей Лет, подергивая за шнуры Линзу.

— Пока ничего. Пока я опишу то, что было утром, — сказал Летописец.

Он обмакнул перо в чернила и начал писать:

«Лишь зарделась заря над лугом, как жужинья Тенка выбралась из гамака, натянутого под лопухом, и зябко расправила прозрачные крылья…»

Пронзительный среди ночи телефонный звонок вырвал меня из Светлой Страны. Перепуганная кошка стрелой слетела с книжной полки и дала деру на кухню за холодильник. Боялась она резких звуков, моего повышенного голоса и гостей. А за холодильником у нее было укромное место, где она отсиживалась, выслушивая нотации по поводу изодранных обоев, или дожидаясь ухода моих друзей.

Я бросил взгляд на часы. Половина третьего ночи. Черт, кому это не спится? Опять чей-нибудь отроческий дискант попросит к телефону Свету или Милу.

— Да? — раздраженно гаркнул в трубку.

— Извините, квартира Бескровного? — спросил женский голос.

— Да, — сменил я тон.

— Здравствуй, Валик. Это Таня.

«Гм…» — сказал я про себя и стал перебирать в уме знакомых мне Тань. Той, которая могла позвонить в третьем часу ночи, среди них не оказалось, и я благоразумно промолчал.

— Алло?

— Я слушаю.

— Ты меня не узнал? Я — Таня Рудчук.

Я чуть не выронил трубку. Вот уж кого не ждал! Двадцать лет… Или двадцать пять?! Я растерянно замычал в трубку.

— Что? — спросила она.

— Ты… — наконец с трудом выдавил я. — Ты откуда?

— С вокзала. Только что приехала.

И снова у меня перехватило горло. Но верить я себе не хотел.

— П-проездом? — понял я. — У тебя здесь пересадка?

— Нет, — просто сказала она. — Пока нас направили сюда. А потом — не знаю. Переночевать пустишь?

Здесь я совсем растерялся. Кто направил, зачем, кого — нас?

— А что… — глупо начал я, но затем, справившись с собой, выдавил: — П-приезжай.

— Сейчас буду, — сказала она и повесила трубку.

С минуту я сидел абсолютно оторопевший. Татьяна… Сколько мне тогда лет было? Шестнадцать?.. Или семнадцать? Да нет, и шестнадцать, и семнадцать, и восемнадцать. Три года. Три года все это длилось. А может, и все четыре…

И только тут я спохватился. Как же она доберется ко мне в третьем часу ночи? Живу, как схимник, старыми реалиями, когда взять такси в это время на вокзале не составляло проблемы. Ни в материальном, ни в прочих смыслах. А сейчас, при практически полном отсутствии бензина, можно найти, и то с трудом, лишь лихого предпринимателя, дерущего за полтора километра от вокзала к моему дому не меньше моей месячной зарплаты. Впрочем, муж у нее, кажется, генерал… Хотя неизвестно, что зарабатывают генералы по нынешним временам, да и не попала ли должность ее мужа под колеса конверсии… Нужно было сказать, чтобы подождала меня на вокзале. Что мне тут идти — десять-пятнадцать минут…

Татьяна была моей первой любовью. И это чувство было самым сокровенным в моей жизни. И самым светлым. И чистым. Вот о чем бы писать… Впрочем, когда-то пытался. Начинал… и бросал. Больно было от каждой строчки. Потом… Потом окунулся по самую макушку в жесткую «прозу» жизни, и первая любовь стала для меня чем-то неприкасаемым. И я даже не пробовал что-либо написать — не мог позволить своему развращенному обыденностью сознанию обыгрывать самое прекрасное и светлое чувство в своей жизни, боясь, что от критического взора автора оно непременно потускнеет.

То, что она не выйдет за меня замуж, было ясно с самого начала. И безысходность этого непреложного факта наложила отпечаток на всю мою последующую жизнь. Женился я лет через пять после ее свадьбы. Женился не по любви, а из жалости. Говорят, что падшие женщины становятся отличными женами и прекрасными матерями. Но так только говорят. В который раз я убедился, что душещипательным слезливым историям сентиментального толка грош цена. Только в мелодрамах потаскушки превращаются в добродетельных матрон — в жизни все остается по-прежнему. В конце концов мы разошлись, и от нашей глупой семейной связи остался сын, которого я теперь не видел, и который, как я понимаю, воспитывался в откровенной ненависти ко мне. Слишком я его любил, чтобы «добродетельная матрона», в кою так и не превратилась моя жена, могла позволить мне встречаться с ним. А оббивать порог ее дома, пытаясь встретиться с сыном, я себе запретил, прекрасно понимая, что именно этого и добивается моя бывшая жена. Наплевать ей на сына — главное, лишний раз унизить меня отказом. Но я боялся не унижений, а неизбежных при наших встречах скандалов, несомненно, и так уже отразившихся на психике мальчишки. Не мог я позволить себе делать из него неврастеника. Пусть уж воспитывается в ненависти ко мне. Перенесу и эту боль…

Как ни ожидал звонка в дверь, но, когда он прозвучал, я все равно вздрогнул. «Волнуешься, парень», — сказал я себе и посмотрел на часы. Быстро ей удалось найти машину. Ну, понятно, генеральские деньги…

Звонок тренькнул еще раз.

— Иду! — крикнул я и поспешил к двери. Сознание глупо отметило, что нас пока еще не довели до той степени социального благосостояния, когда за неуплату отключают электричество — иначе бы Татьяне пришлось стучать. Если бы меня не вышвырнули из квартиры из-за просроченных платежей.

Я открыл дверь и сразу узнал Татьяну. Время почти не коснулось ее. Такая же по-девичьи стройная, разве что темно-серые глаза, в которые я когда-то так любил окунаться, поблекли и приобрели стальной цвет, утратив загадочную глубину. Впрочем, может быть во всем виноват тусклый свет лампочки в коридоре. Рядом с Татьяной стояла бесформенная женщина с равнодушным пустым взглядом. Но ее я отметил мельком, не отрывая глаз от Татьяны.

— Здравствуй, — сказал я пересохшим горлом.

— Здравствуй, Валентин, — также изменившимся голосом сказала Татьяна. В ее глазах читалось, что время поработало надо мной гораздо усерднее, чем над ней. Брюшко, морщины на лице, седые космы поредевших волос…