Всю дорогу до Крейдяного Геннад проспал и ранним утром сошел на перрон свежим и бодрым, как никогда. Ночью в Крейдяном выпал первый снег, и хотя он уже начинал подтаивать, хлипкой кашей расползаясь под ногами, все же тонкой ажурной пелериной прикрыл изуродованную человеком землю и освежил воздух. Давно Геннад с таким удовольствием не дышал полной грудью и не видел столь чистой белизны снега. В Столице снег падал с неба серый и грязный, пополам с копотью.

Никто в Крейдяном с поезда больше не сошел, и никто не сел. На пустынной платформе, зябко переминаясь в разбитых валенках, стоял только коренастый небритый мужичок в засаленном ватном комбинезоне с подпалинами. Скукожившись от холода, он равнодушно наблюдал, как паровоз набирает воду под водоразборной колонкой. Лишь изрядно поношенная форменная фуражка на его голове говорила, что это не забулдыга, а работник станции.

Проходя мимо железнодорожника, Геннад увидел, что его левый пустой рукав аккуратно заправлен за туго перепоясывавший торс ремень. Невольно он замедлил шаг, рассматривая безрукого, и тут же наткнулся на взгляд ясных, живых, умных глаз, абсолютно не соответствующих внешнему виду железнодорожника. Стушевавшись, Геннад молча прошел мимо.

В жарко натопленной комнате дежурного по станции никого не было. На пустом конторском столе с покоробленной от древности столешницей стоял допотопный телефон, а в углу ржавела варварски ободранная многопанельная стойка компьютерного управления поездами. Один каркас — даже крепежная арматура была вырвана «с мясом». Геннад осторожно присел на колченогий с виду табурет, который, к удивлению, оказался на редкость устойчивым, и принялся ждать.

Ждать дежурного по станции пришлось долго. Только через полчаса, когда паровоз набрал воду, и состав тронулся, в дежурку по-хозяйски вошел однорукий железнодорожник. И только тогда Геннад понял, что именно он и есть дежурный по станции.

— Суррогат будете? — вместо приветствия спросил однорукий. Горяченького, с поезда, а?

Приятный мягкий голос так же разительно контрастировал с обликом, как и глаза, а интонация была доброжелательной и располагающей.

— Буду, — согласился Геннад. — С удовольствием.

Однорукий открыл заслонку на печи, поразбивал кочергой тлеющие угли, подбросил в огонь пару поленьев и поставил на плиту чайник.

— По делу к нам? — поинтересовался он, ставя на стол глиняные кружки. — Из центурии?

— Почему так сразу — из центурии? — удивился Геннад.

— А кому еще у нас может понадобиться дежурный по станции? — просто ответил однорукий, смотря в глаза Геннаду. — Для моего начальства есть телефон — почти пять лет я в глаза никого из них не видел. Транзитные пассажиры у нас не пересаживаются. Поэтому за мои двадцать лет службы по делу сюда заходил лишь наш околоточный.

Геннад рассмеялся.

— Да уж! Ну, а если я предприниматель и приехал договориться с вами насчет вагонов под отгрузку леса?

— Тогда грош тебе цена, как предпринимателю. Вагоны арендуют на узловой станции, а не здесь.

— Сдаюсь! — легко согласился Геннад. Разговаривать с дежурным по станции было приятно — ни заискивания, ни высокомерия, ни подобострастия с экивоками. Простой открытый разговор равного с равным. Удивительное чувство очищения души, испытанное Геннадом полчаса назад при виде снежной белизны, продолжалось общением с бесхитростным человеком.

— Да, из центурии, — признался он и тут же представился: — Геннад.

— Палуч, — в ответ кивнул железнодорожник. — Из Бассграда?

— Из Столицы.

— Тю-тю! — поднял брови Палуч. — Что ж к нам-то занесло?

— Дела, как ты говоришь, — отшутился Геннад. Как-то незаметно они перешли на «ты».

— Дела, так дела, — простодушно согласился Палуч и принялся разливать по кружкам вскипевший суррогат. — Крекеры будешь?

— Буду.

Палуч достал из стола холстяной мешочек, ловко развязал одной рукой.

— Угощайся.

Геннад осторожно положил в рот черный легкий кусочек, попытался, как Палуч, разгрызть его, но не смог. Тогда он отправил его за щеку и стал осторожно прихлебывать крутой суррогат. Горелый мучной камешек к печенью имел весьма отдаленное отношение.

— Бабка моя крекеры сухарями называла, — уловив тень недоумения на лице Геннада, сказал Палуч. — А я с детства по-забугорски их кликать привык. Мода тогда на забугорские словечки была: шузы, клоки, блейзеры… Так зачем я тебе нужен?

Геннад оставил кружку и достал из кармана фотографию.

— Тебе этот человек не встречался?

Палуч повертел в руках снимок.

— Не наш, — сказал он. — Я в Крейдяном многих в лицо знаю. Рано или поздно на станцию все приходят. И этого б запомнил. Лицо характерное.

— Летом он должен был садиться здесь на столичный поезд.

— Может, и садился, — пожал плечами Палуч. — Но я не видел. Я ведь здесь дежурю, а не кукую. Дом есть, и жена. Так что, извини. Видел бы сказал.

— А кто работал кассиром в ночь на тридцать четвертое летней гекатоды?

— Сейчас посмотрим. — Палуч достал из стола замызганный листок графика дежурств. — Должно быть, Лоши… Сам понимаешь, график — графиком, но могли быть и подмены. Да и вряд ли она его видела — поездные бригады почти не передают сведений о свободных местах. Разве что в люкс-вагон. Сами подрабатывают.

— Как мне эту Лоши найти?

— А она сейчас дежурит. Позвать?

— Если можно.

Палуч неожиданно рассмеялся.

— Слушай, Геннад, а ты, правда, центур?

Геннад молча протянул удостоверение.

— Да не надо! — отмахнулся Палуч. — Верю. Просто твое «если можно» не вяжется с привычным обликом центура. У вас что, в Столице все такие?

Геннад только вздохнул.

— Ладно. Сейчас позову, — кивнул Палуч.

Через пару минут он вернулся с полноватой, несколько испуганной кассиршей, закутанной в огромный вязаный платок.

— Кассир Лоши, — представил он. — Мне вас оставить?

— Ни к чему, — пожал плечами Геннад. — Садитесь, Лоши. День славный.

— Славный… — эхом отозвалась кассирша, нервно теребя концы завязанного на груди платка.

— Вам случайно не знаком этот человек? — Геннад протянул фотографию. И увидел, как расширились зрачки женщины при взгляде на снимок. Такой удачи он не ожидал.

— Где вы с ним встречались? — быстро спросил он, не давая опомниться кассирше.

— Его убили? — подняла она испуганные глаза.

— Как его зовут? — с нажимом повысил голос Геннад, уходя от ответа. С некоторых пор он взял себе за правило на вопросы не отвечать.

— Не знаю… — пролепетала кассирша. — Нет, правда, не знаю. Он покупал у меня билет в Столицу… И все. Я его один раз и видела…

— И чем же он вам запомнился? Ведь это было почти полгода назад?

— А он… он взял билет в люкс-вагон… А сам… Сам был такой грязный… Нет, лицо чистое, умытое, а костюм мятый, в саже… Словно с паровоза слез.

— Что-нибудь особенное запомнилось?

— Ну… — кассирша замялась и неожиданно зарделась. — Деньги он так небрежно швырнул… Крупные. И акцент у него западный такой, протяжный, с пришепетыванием.

— О чем вы говорили?

— Да так… Он билет покупал… О чем можно говорить? Говорил, любит «трасифо жить»…

— Когда он брал билет?

— Как когда?

— Днем, ночью?

— Ночью. Где-то за полночь.

— Что вы можете еще сообщить?

Кассирша вконец растерялась.

— Н-ничего…

— Спасибо. Благодарю за информацию. Вы свободны.

— Он мог быть из паровозной бригады? — спросил Геннад Палуча, когда дверь за кассиршей закрылась.

— Да ну! — отмахнулся Палуч. — Паровозные бригады у нас не меняются. А потом, в спецовках они все, Лоши бы сразу так и сказала. Да и зачем железнодорожнику билет брать — так бы сел.

— А взять пассажира на паровоз могут?

Брови Палуча взлетели. Минуту он сосредоточенно раздумывал, затем сказал:

— Вообще-то, могут. И на крыше вагона он мог ехать — там с паровозной трубы такую гарь несет, что пуще чем у топки сажей перепачкает. Но, с другой стороны, зачем ему мерзнуть на крыше или жариться возле топки, если при нем были крупные деньги? Ишь, в люкс-вагон билет взял. Да за пол этой цены его любой проводник как дорогого гостя бы устроил. А потом, помыться у нас негде, разве что под колонкой. Но паровозную гарь так просто не отмоешь. Лоши бы так и сказала. Она хоть и рохля, но чистюля, каких свет не видывал.