Гюнтер снял уже не нужные солнцезащитные очки и направился в кондитерскую. Во всяком случае, как решил он лишний эклер ничего нового к смеси в желудке не добавит, Открыл дверь, и над головой привычно звякнул колокольчик. Честное слово, если бы ему поручили создать герб города Таунда, он обязательно изобразил бы на нем дверной колокольчик.

В кондитерской стоял густой теплый запах свежей сдобы, и от этого казалось, что стены заведения облицованы не темным деревом, а плитами шоколада. С первого взгляда могло показаться, что кондитерская процветает — оформление в стиле ретро требовало солидного капитала. Но свисающая с давно не беленого потолка старомодная люстра с пыльными стеклянными подвесками говорила о том, что последний раз стены обшивались как минимум лет пятьдесят назад, и только благодаря вернувшейся моде кондитерская выглядит столь солидно. У витрины стояли три столика для посетителей, а через все помещение протянулась стойка, загроможденная вазочками с пирожными, конфетами и шоколадом, над которыми, блестя никелем и хромом, возвышались агрегат для приготовления мороженого, большой миксер, сублимационная кофеварка и даже русский самовар. Что больше всего удивляло Гюнтера в заведениях Таунда, так это отсутствие музыкальных и игровых автоматов и телевизоров.

Сперва ему показалось, что в кондитерской никого нет. Но тут же между миксером и кофеваркой он увидел выглядывающую из-за стойки голову с длинными, седыми неопрятно уложенными волосами и сморщенным, изборожденным морщинами лицом. Свободно лежащие чуть ли не на всю ширину стойки сухие тощие руки создавали странное впечатление, будто человек за стойкой сидит на полу. Он был в столь глубокой степени старости, что определить его пол только по лицу или рукам не представлялось возможным.

— Добрый вечер, — поздоровался Гюнтер.

— Не уверен, — скрипучим бесполым голосом отозвалась голова. — Вряд ли вечера в Таунде можно назвать добрыми. Проходите, садитесь.

Гюнтер взгромоздился на стул у стойки. Кисти рук подтянулись к подбородку головы, и узенькие острые плечи, натянув серую материю коротких рукавчиков то ли рубашки, то ли платья, уперлись в мочки ушей.

— У вас усталый вид. Кофе?

— Да, пожалуй, — кивнул Гюнтер. — Спасибо… э-э… фру Брунхильд.

Человек за стойкой снисходительно улыбнулся.

— Можно и фру Брунхильд, — согласился он. — В моем возрасте это уже не имеет значения.

Гюнтер недоуменно поднял брови.

— Фру Брунхильд — моя сестра, — объяснил человек за стойкой и, повернувшись боком к Гюнтеру, включил кофеварку. Из-за края стойки стал виден безобразный горб.

— Младшая. Вот уже два месяца я ее подменяю, — продолжало объяснение горбатое оно. — А мне, вообще-то, здесь нравится. Днем люди часто заходят, есть с кем поболтать, или хотя бы переброситься парой слов. Только вот по вечерам скучно. Раньше, когда аптекарь Гонпалек был жив, он торговал напротив, мы частенько беседовали с ним по вечерам за чашкой кофе. Очень эрудированный человек был. Приятно послушать. Сломали… Пожалуйста, ваш кофе.

Гюнтер взял чашечку, сделал маленький глоток.

— Сахар? Сливки? Бизе? Эклер?

— Я бы закурил, с вашего позволения.

На мгновение на старческом лице появилась тень колебания.

— Пожалуйста.

Перед Гюнтером появилась пепельница, извлеченная из-под стойки.

— Детей в это время сюда уже не водят, да и взрослые тоже… Вы первый мой вечерний посетитель после Гонпалека.

Гюнтер закурил.

— Я не совсем понял, что значит — сломали? Убили?

Старческие губы сложились в куриную гузку, фыркнули.

— Сломали — значит сломали. А убили… По официальной версии Гонпалек повесился. Только спрашивается, кому нужна рука и внутренние органы самоубийцы?

Гюнтер насторожился. Опять лист номер двадцать три из другого дела. Он изобразил на лице крайнюю степень недоумения.

— То есть?

— А почему, по-вашему, вечером в Таунде не встретишь прохожих, а окна на ночь запираются ставнями? Вы ведь приезжий и заметили, вероятно, что люди в Таунде не особенно разговорчивы. Я — исключение. В моем возрасте по-другому смотрят на жизнь. Так сказать, из-за кладбищенской ограды. А потом, я люблю поговорить, старческое наверное, и мне уже все равно, придут ко мне ночью, или не придут. Говорят, что старые люди особенно дорожат жизнью. Возможно. Я — нет. Для меня ее осталось так мало, что мне плевать на страх, которым охвачен весь Таунд. Последние дни жизни я хочу провести так, как мне хочется. А из моих пристрастий осталось одно — приятно провести время в беседе с кем-нибудь. Так зачем отказывать себе в последнем удовольствии. Не так ли?

— Ну… — неопределенно протянул Гюнтер. Ему была не совсем понятна связь между молчанием горожан и самоубийством аптекаря.

— Так вот, о руке и внутренних органах. В средние века из частей тела повешенного еретика готовили разные бесовские снадобья. Теперь понятно?

— Вы хотите сказать…

— Именно. Еще кофе?

Гюнтер машинально кивнул. Его передернуло.

— Мерзко!

— Ну почему? Если вдуматься, то почти то же самое делают с трупами в морге. Различие состоит лишь в том, что для снадобий требуются части тела непременно с висящего трупа, только с еретика, и операция проводится не когда вздумается, а ровно в полночь.

— Еретика… — пробормотал Гюнтер. — Пожалуй, мы все в наше время годимся для такой роли.

— Да. Но Гонпалек особенно. Мы, так сказать невыявленные еретики. А аптекарь… Вы знаете, полгода назад нас, как говорят в городе, посетила божья благодать…

— Я слышал… Так это тот самый аптекарь, который снял с себя анафему покаянной молитвой?!

— Вот именно. Как видите, по всем канонам инквизиции он единственный в городе, кого церковь может с полном основанием назвать еретиком, пусть даже и раскаявшимся. Не зря же его нашли повешенным в желтом балахоне, разрисованном чертями, и в таком же шутовском колпаке.

— Вы полагаете, что это не самоубийство?

— А вы как полагаете?

— М-да… — Гюнтер затушил окурок и достал следующую сигарету. — А полиция?

— Официальную версию вы знаете. В полиции тоже служат люди. И у всех есть семьи… И никто не хочет последовать за аптекарем.

— Но это же абсурд! Полиция боится обыкновенной банды распоясавшихся юнцов! Что они — мафия, что ли?

Губы, то ли горбуна, то ли горбуньи, изобразили горькую усмешку.

— А вы когда-нибудь видели настоящую ведьму, голую, летящую по воздуху верхом на метле? У нас, может, и сподобитесь. Тем более, завтра полнолуние… И, поверьте, к мистике в Таунде относятся очень серьезно. Чересчур она материальна. Что же касается банд юнцов, то, если бы вы служили в полиции, знали бы, что подобные банды всего лишь накипь. Кто-то действительно летает на метлах, наводя ужас на весь город, крадет некрещенных младенцев, напускает порчу, причем, весьма материальную, а молодежь им подражает. Играет в ведьм и колдунов, жестоко играет. Но их игры — лишь пена. Варево варится другими.

«Стоп! — сказал себе Гюнтер. — Вот мы и вышли на младенцев…»

— Вы служили в полиции? — быстро спросил он.

— C моими-то недостатками? — беззлобно рассмеялся бесполый горбун. — Для того, чтобы знать, кому и чему подражает молодежь, достаточно иметь трезвую голову, умение анализировать и кипу газет под рукой.

— Вы, я вижу, реалистически смотрите на мир, — проговорил Гюнтер. — Но одновременно почему-то напускаете мистического туману. Не могу представить, что вы сами верите в некротические бредни.

Остренькие плечики неопределенно дернулись.

— Я не заставляю вас верить. Поживете в Таунде, сами увидите.

Гюнтер покивал, соглашаясь, и осторожно спросил:

— Мне почему-то кажется, что нервное расстройство вашей племянницы как-то связано с бесовскими играми молодежи…

— Ее окунули в самое варево. — Лицо горбуна помрачнело. — Она служила сиделкой в госпитале святого Доменика, и во время ее дежурства похитили трех младенцев. Прямо у нее на глазах.