Напротив храма Ликарпии, через дорогу, на склоне глинистого лысого холма, возвышался пирамидальный храм Алоны, богини справедливости, благочестия и целомудрия. Возвели его лет пятьдесят назад на пожертвования посадника Сипра Сипола в связи с ранней кончиной его дочери, но, несмотря на недавнюю постройку и дорогой тестрийский камень, выглядел храм запущенным и старым: отчасти из-за своей архитектуры и планировки. — высокий, черный, с узкими прорезями окон на фоне голого серо-красного холма, отчасти из-за отсутствия паломников и пожертвований.

Так же разительно, как и храмы, отличались их жрицы. Жрицы Ликарпии красивые, бойкие, развязные девицы, само воплощение порока — и жрицы Алоны, зачастую ущербные, потерявшие всякую надежду выйти замуж и потому посвятившие себя служению храму женщины.

Располагались храмы вдали от города, на полпути от Пата до селения Коронпо. Широкая проселочная дорога пересекала долину и вползала между холмами, как бы размежевывая храмовые территории. Возле самых холмов, огибая их, протекал неширокий, в десять-пятнадцать патских граней, ручей Любс с чистой и прозрачной водой, через который был переброшен старый, деревянный, ставший уже беспошлинным пешеходный мостик, — всадники и повозки переправлялись через ручей вброд. Чуть в стороне от мостика, около пятидесяти патских граней вверх по течению, ручей вымыл широкий плес — здесь жрицы обоих храмов брали воду, купались в летнее время, стирали. И здесь же зачастую, как и водилось во все времена между соседями, происходили стычки служительниц разных культов, сопровождавшиеся отборной бранью а иногда и просто потасовкой. Учитывая физическую немощь жриц Алоны, слабых, немощных, уродливых и большей частью старых женщин (жрицы же Ликарпии служили своей богине от шестнадцати до тридцати лет), благочестию и целомудрию в таких стычках приходилось несладко.

Когда сенатор Крон в сопровождении Шекро подходил к мостику, у ручья как раз закончилась подобная потасовка. Жрицы Алоны поспешно взбирались на Лысый холм, подхватив полы своих хламидников, а у плеса стояла толпа голых победительниц и улюлюкала им вслед. Заметив приближающихся путников, они на мгновение умолкли, а затем переключились на них.

— Мужчины! — поднялся веселый разнузданный гам одалисок. — Давайте к нам! — махали они руками. — Заодно и помоетесь с дороги!

Крон еле сдержал улыбку и исподтишка глянул на Шекро. Раб шел не глядя себе под ноги, поминутно спотыкаясь, ноздри его широко раздувались, трепетали — он не отрываясь смотрел на обнаженных развеселых девиц.

«Жеребец», — подумал сенатор. Ему невольно вспомнилось, как Атран спокойно реагировал на подобные спектакли, и это сравнение было не в пользу Шекро. Крон взошел на мостик и приветственно помахал жрицам.

— А, да это сенатор Крон… — донесся до него разочарованный возглас.

— А кто это с ним?

— Наверное, его новый раб.

— Эй, сенатор, оставь нам хоть раба своего!

Крон спиной почувствовал, как Шекро опять споткнулся — теперь уже на ровном настиле мостика.

— В следующий раз, — отмахнулся сенатор.

Жрицы закричали ему что-то, но он пошел дальше. Затевать разговор он не собирался — обычно это заканчивалось тем, что жрицы стаскивали прохожих к себе в воду.

Сразу же за мостиком дорога троилась: влево, круто взбираясь на Лысый холм, отходила еле заметная тропинка к храму Алоны; прямо, двумя заросшими колеями от повозок, продолжалась дорога в Коронпо; вправо сворачивала широкая, хорошо утоптанная дорога к храму Ликарпии.

Крон свернул на нее, обогнул небольшую рощицу и вышел к храму богини любви. У ворот храма, в стороне от дороги, располагалось маленькое — чуть больше тридцати надгробных камней — ухоженное кладбище. Небольшая величина кладбища, несмотря на древний возраст храма, объяснялась тем, что жрицы служили в храме только до тридцати лет, после чего уходили либо вольными гетерами, либо содержательницами публичных домов (храм и власти Пата заботились об их устройстве). Но, случалось, жрицы умирали еще во время своего служения в храме. Особенно часто это происходило во время моровых болезней. Тогда их хоронили здесь, сразу же за оградой, и при этом считалось, что Ликарпия забирает их в свое окружение.

Проходя мимо кладбища, сенатор всегда невольно замедлял шаги. Наверное, не случайно это скорбное место, напоминавшее путнику о бренности и суетности существования неподвижными пирамидами серых надгробий на зеленом поле ровно уложенного дерна, было выбрано у входа в храм. Всем своим видом оно заставляло путника заново ощутить жизнь, самого себя в ней, увидеть мир чистым, омытым взором: и зелень травы, и голубизну неба, и порхание прозрачнокрылых мотыльков; почувствовать запах медуницы и пыли; услышать щебет птиц и стрекот прыгунцов — все, словно не замечаемое путником до сих пор. И неподвижностью камней с эпитафиями напомнить, что все это когда-нибудь кончится.

Двор храма отделяла от кладбища невысокая, сложенная из слоистого камня ограда. Во дворе, чисто выметенном, взбрызнутым ароматной водой, две жрицы в серых хламидниках поливали цветник. Услышав шаги, они обернулись.

— Приветствуем паломников у порога храма Ликарпии, — мягко улыбаясь, проговорила младшая из них. — Омойте ноги, войдите в храм и, вознеся молитву, предайтесь утехам и радостям этой быстротекущей жизни.

Другая жрица рассмеялась:

— Приветствую тебя, Гелюций. — Она сняла с плеча кувшин с водой и поставила его на землю. — Это наша новая жрица, Лонадика.

— Приветствую жриц Кланту и Лонадику у порога храма, — кивнул Крон. Счастья вам и любви под покровительством Ликарпии!

Краем глаза он заметил, что Шекро пожирает жриц глазами. Несмотря на то, что жрицы разных культов носили одну и ту же ритуальную одежду — хламидники (довольно сложного покроя восьмиугольный кусок материи с длинными концами: верхние завязывались на правом плече и под мышкой, нижние — на бедре и голени), жриц храма Ликарпии было очень легко узнать. Они не завязывали нижние концы, и хламидники висели на них свободно, просторно, распахнутыми полами показывая всем красивые тела.

Сенатор подошел к Лонадике, потрепал ее по щеке.

— Поздравляю с посвящением в жрицы.

Лонадика мягко улыбалась, глаза смотрели на Крона влажно и обещающе.

Крон повернулся к Кланте.

— Жрица Ана у себя?

По лицу Кланты промелькнула мимолетная тень.

— Да, Гелюций.

Сердце Крона сжалось. Значит, и он там. Рассудку он запретил вспоминать о ней, думать о ней, но сердце не подчинялось.

— Это твой новый раб? — спросила Кланта — явно для того, чтобы перевести разговор на другую тему.

— Да. — Крон не принял помощи. Он вообще не хотел завязывать разговор. — Оставляю его вам на

попечение.

Он кивнул на прощание и пошел в храм. У порога снял сандалии и омыл ноги.

На первом этаже из-за огромной завеси, закрывавшей большой ритуальный зал, доносились чьи-то голоса, веселые выкрики, сухой стук кубков друг о друга, стоны удовлетворения — жрицы любви и паломники совершали таинство ритуала.

«Вертеп!» — зло подумал Крон, поднимаясь по лестнице на второй этаж. По его мнению, храм ничем, кроме молитв, не отличался от публичного дома. У завеси перед кельницей жрицы Аны он остановился и нерешительно поднял руку. Рука дрожала. Не будь в святилище храма пункта связи, Крон ни за что бы не вошел в кельницу Аны. Но она была хранительницей храмовой Святыни, и переступать порог молельни полагалось только в ее сопровождении.

«И почему у них нигде нет дверей? — с досадой подумал Крон. — Всегда и везде приходится входить без стука…» Единственная дверь, которую он знал во всем Пате (разумеется, кроме входных, ворот и калиток — внутри помещений висели только завеси), находилась в молельне святилища.

Из кельницы доносились приглушенные звуки лютни, и Крон решился. Отодвинул рукой завесь и вошел. Здесь все было по-прежнему. Горело несколько светильников, создавая интимный золотой полумрак; с жаровни в углу тонкой струйкой расплывался по кельнице кружащий голову, пряный и терпкий аромат коринского бальзама. У противоположной стены на ковровых тюфяках за низеньким столиком, уставленным закусками, чашами и кувшинами с вином, лежала жрица Таланта. Расслабленно откинувшись на подушку, прислоненную к стене, с отрешенным взглядом она вяло перебирала струны лютни. Рядом на широком кресле без подлокотников сидела жрица Ана, а у нее на коленях, тесно прижавшись к ней, скрючился щупленький сенатор Бурстий. Крепко обнявшись, они целовались.