Понятно, что с распухшими в плечах руками я сумел привести себя в порядок лишь кое-как, да и вымотался при этом основательно. Сил хватило лишь на то, чтобы доплестись до тахты и аккуратно положить на нее свое тело. Хотя последнее я сделал напрасно. Боль, пронзившая меня, была ничуть не меньше, чем если бы я просто рухнул. Причем мучила она меня в любом положении: лежал ли я на спине, на животе, ни говоря уже на боку. Однако попыток встать, либо приподняться, чтобы, «перекантовав» себя (иначе о таких потугах в моем положении и не скажешь), попытаться уснуть или хотя бы забыться, прислонившись спиной к стене, я не предпринимал. Знал, будет еще хуже.

Под утро, когда мне все же удалось забыться в полудреме, сон продолжился. Я вновь очутился в Волшебной стране в теле Летописца. И вновь мое сознание наложилось на его, и опять они не совместились. Правда, теперь телом управлял не я, а Жилбыл. При этом возникло странное, фантасмагорическое ощущение, возможное только во сне: я чувствовал, как болят мои руки в суставах, как они плетьми висят вдоль тела, и в то же время Жилбыл свободно ими двигал, будто тело было четырехруким, но моя больная пара была невидима.

— Любуйся, Кудесник, на свое творение… — тихим треснутым голосом выговаривал мне Летописец.

Мы стояли на вершине холма Государыни, но самой ее рядом не было. Не привыкла она быть на побегушках, привыкла властвовать единолично, а потому и не показывалась теперь на глаза Летописцу, опасаясь вновь увидеть в его лице меня. И все твари Черной Государыни обходили Жилбыла десятой дорогой.

С вершины открывался вид будто с высокой горы. Срезая половину холма, под нами стремительно неслись рваные облака, в просветы между которыми в сильно увеличенном виде, как в Волшебной Линзе, изредка проглядывали отдельные области Страны. Жутковатое зрелище. Бой, намечаемый мною между темными и светлыми силами, не состоялся. Какой к черту может быть бой, если мои светлые персонажи просто не умеют этого делать? Пожрать, поспать, песни погорланить — это да. А вот отстоять свое беззаботное времяпрепровождение — кишка тонка. Точь-в-точь как наша интеллигенция: поорала в свое удовольствие, что, мол, хочет «свежего ветра перемен», а как он задул, да с посвистом, да ледяными порывами, так уже никто не то, что орать — пикнуть не смеет… Аналогично произошло и здесь: легко, без всякого сопротивления, Темная страна поглотила Светлую. В просветы облаков я видел, как толпа бесенят с веселым гиканьем разносит вдребезги ажурные дворцы мурашей, а те с ужасом, но абсолютно безропотно взирают на вакханалию. Я видел, как несколько ведьм, поднимая метлами столбы пыли, сгоняют ласков в загон будто скот; как нетопыри, скользя бреющим полетом над озером, десятками заглатывают перепуганных, мечущихся в воздухе жужил…

— Что произошло в твоей стране, Кудесник, и почему ты перенес это на нас? — спросил Жилбыл, и я понял, что теперь мои мысли открыты для него точно так же, как когда-то его для меня.

Но я ничего не ответил.

— Придется мне придти к вам и самому посмотреть, — твердо сказал Летописец.

Против воли я криво усмехнулся. Если бы да кабы…

Из облаков вынырнула белесая точка и, мельтеша, неровно дергаясь из стороны в сторону, стала подниматься к нам на холм. Недоумевая, что бы это могло быть, я вгляделся, но лишь когда до нас осталось метров пять, я узнал жужинью Тенку. Трудно было ее узнать — еще совсем недавно блестящие, радужные крылья поблекли, став почти матовыми, а их края, словно вычерченные под лекало, обтрепались лохмотьями. Из последних сил она рванулась к Летописцу, но на плечо сесть не смогла, промахнулась и, ударившись ему в грудь, вцепилась в хламиду.

— Помоги мне… Спаси… — прерывисто прошептала Тенка.

Сердце Летописца застучало больно и гулко, в такт судорожному дыханию жужиньи. Он хотел прикрыть обессилившее тело ладонью, чтобы как-то защитить, но оказалось, что руки наши наконец-то совместились, и теперь он мог ими двигать только вместе со мной.

А я не мог. Не мог ничем помочь. Стоял, точно паралитик. Не был я в этом мире уже Кудесником, а так — сторонним наблюдателем, лишенным действия. Ничего у меня не получалось. Злясь на себя, на свою беспомощность, я принялся нагнетать в себя ярость, но лишь когда полностью превратился в сплошной клубок ненависти к самому себе, только тогда рука чуть двинулась вверх…

Жуткая боль рванула плечо, и я очнулся. Весь в холодном поту, с бешено прыгающим, неровно, словно на ухабах, сердцем. Превозмогая боль, я положил ладонь на грудь в область сердца, и она затрепыхалась под его ударами.

«Вот так зарабатывают инфаркты», — безразлично пронеслось в голове.

Подождав, пока сердце немного утихомирится, я, кряхтя как столетний дед, встал и побрел в ванную комнату. То, что я увидел в зеркале, заставило меня отшатнуться. Куда там вчерашнее сравнение с натурщиком распятого Христа! Вчерашний я был по сравнению со мной сегодняшним просто красавчиком. Даже давешний бомж со своей вонью рядом со мной выглядел аристократом. Мылся я вчера в угаре после драки и, естественно, как следует этого сделать не смог. Мало того, там, где я прошелся пемзой, краснела опухшая кожа, и грязно-красная пятнистость по всему телу производила отталкивающее впечатление, будто я заразился какой-то экзотической и явно инфекционной болезнью.

К счастью, воду уже дали. Я нагрел тазик и уже в этот раз вымылся не торопясь и основательно. От горячей воды и медленных движений боль в плечевых суставах постепенно притупилась и хоть совсем не ушла, но теперь я чувствовал себя достаточно сносно.

Осмотр одежды, разбросанной на полу в коридоре, произвел тягостное впечатление. В таком замызганном виде ее не принял бы и старьевщик. Рубашку, конечно, можно было попытаться отстирать, а вот костюм и плащ, похоже, пропали безвозвратно. Развесив одежду на лоджии для просушки — потом решу, что делать, — я напялил на себя свитер, старенькие джинсы и поплелся на кухню.

Открыв холодильник, я застыл в ступоре. Холодильник был девственно пуст. Исчезли не только деликатесы татьяниного сухого пайка, но даже постное масло и кошачья колбаса.

«Бедная Шипуша, — подумал я, — чем же тебя теперь кормить?»

И тут страшное предчувствие закралось в душу. Соскучившись одна в пустой квартире, кошка постоянно терлась у моих ног, а ночью забиралась ко мне в постель. Запоздало пришло понимание, что этой ночью я спал один и с утра ее не видел.

— Шипуша! — с замиранием сердца позвал я, но обычного в таком случае взмуркивания, переводимого мною как «Чего надо?», не услышал.

Первым делом я заглянул за холодильник, а затем полчаса тщательнейшим образом обследовал всю квартиру, в то же время сердцем понимая тщетность своих усилий. Шипуши нигде не было. Неожиданно я вспомнил, как вчера ночью, возвращаясь домой, наступил во дворе на кошку. Тогда я еще удивился — что это за кошка, которая в темноте ни черта не видит? Теперь я понял, кто это был…

Выбежав во двор, я битый час обшаривал все кусты, зовя свою любимицу. Но так и не нашел.

В угнетенном состоянии я вернулся домой. Уже давно заметил, что если случается какая-либо неприятность, то она никогда не бывает в единственном числе. Сломался будильник — значит, через день-два выйдет из строя телевизор или магнитофон. Метко отмечено житейской мудростью: беда идет и за собой беденка ведет. Вчера утром ушел и не вернулся любимый мною человек. А вечером пропало дорогое сердцу существо…

Бесцельно послонявшись по квартире, я зашел на кухню и поставил на плиту чайник. Как ни крути, а жизнь продолжалась. Хотя как ее проживать, я не знал. И не потому, что в доме не было ни крошки, а в кармане — ни копейки. Как вообще жить в этом мире?

Я сел на табурет и ногами зацепил за что-то под столом. Нагнулся и увидел сетку с остатками сморщенной картошки. Странно, но увиденное не добавило мне и толики оптимизма жизни. Только почему-то подумалось, что положи я картошку в холодильник, она бы исчезла вместе с деликатесами.