Я решил, что мы прошли Санта-Крус три-четыре минуты спустя после вычисленного момента, не более; в нашей практике никогда не бывало больших ошибок. На маршрутном листе я записал время, будто мы только что миновали этот пункт.

Я взял микрофон, чтобы сообщить центральному контрольнодиспетчерскому пункту наше местонахождение — таковы правила. Хоть и нельзя было проверить, истинны ли мои сведения, я должен был их передать, подчеркнув лишь, что речь идет о предполагаемом, а не подтвержденном местоположении.

Первые же попытки настроить коротковолновые радиопередатчики сначала на 5547, а затем на 10081 килогерц убедили меня, что я напрасно трачу время. Помехи приему на этих волнах были невообразимые — сплошной поток трескучих и свистящих звуков. Иногда свист вдруг резко менял тон и интенсивность, становясь каким-то зловещим улюлюканием, похожим на вой миллионов сирен, включенных одновременно. Не побывав в подобной ситуации, невозможно представить себе, как этот шум действует на мозг даже видавшего виды пилота.

Нам с Алькобом это было знакомо, не раз мы попадали в такие условия и мучились от таких же проблем, хотя, пожалуй, не столь долго. Самое трудное — держать себя в руках, когда неописуемый грохот доводит до предела напряжение нервной системы. Мы знали, что в некоторых случаях, когда прием на самолете в зоне помех исключен, передатчик могут услышать на земле.

Несколько раз подряд я передал сообщение о своем предполагаемом местоположении, а также о том, что не могу ничего принять из-за метеорологических условий. Не удовлетворившись этим, я передал свои координаты и по ультракоротковолновому передатчику. Они были приняты в Санта-Крусе и в Рио-Гальегосе. Я объяснил обоим операторам, что по своей коротковолновой радиостанции в такую бурю я не могу держать связь с центральным контрольно-диспетчерским пунктом ни на одном из двух диапазонов.

Радиограмма, видимо, была передана по телеграфной связи между аэродромами, и Санта-Крус сообщил мне ответ центрального контрольно-диспетчерского пункта. Этот ответ меня просто ошеломил.

«Центральный КДП не разрешает вам продолжать полет по приборам, если не представляется возможным установить радиосвязь с ним на заданной регламентом частоте…»

Это был неожиданный удар. Как будто я отвечаю за метеорологические условия и могу менять их по своему усмотрению! Впрочем, столь резкие приказы, вообще говоря, довольно обычны. Такое встречается часто. Пришлось спокойно объяснить моим собеседникам, что мне самому хотелось бы вести самолет при хорошей видимости, что Рио-Гальегос закрыт для посадки, отступать мне некуда. Все, что я могу, — это лететь на прежней высоте и в прежнем направлении, вперед, к Комодоро-Ривадавии, терпеливо ожидая, когда улучшится погода или восстановится радиосвязь с землей. Я знал, кроме того, и сообщил об этом диспетчерам Санта-Круса и Рио-Гальегоса, что через каких-нибудь сорок пять минут должен войти в зону досягаемости ультракоротких волн контрольно-диспетчерского пункта Комодоро-Ривадавия и тогда никакой трудности со связью не будет.

В конце концов я получил разрешение продолжать полет, ибо ничего другого не оставалось делать. К тому же вероятность столкновения практически равнялась нулю — во всей южной зоне, кроме нас, в полете был только один самолет военно-морских сил, поднявшийся в воздух намного раньше нас. Итак, мы летели вслепую прямо на север. Абсолютно ничего не было видно, ни разу не встретилось ни малейшего просвета, ни зоны, где облака расслаивались бы по горизонтали, высвобождая пространство для визуального полета. Ничего подобного не ждало нас на нашем пути. Буря, казалось, решила не давать нам передышки.

Напротив, снежные хлопья и ледяные кристаллы бесконечным потоком мчались нам навстречу и разбивались о лобовое стекло. Непрерывные снежные струи сходились к нашей машине и обрушивались на нее как на заклятого врага, которого хотят покарать все силы небесные. Я заметил, что уже давно смотрю сквозь стекло на эти мутно-белые линии, похожие не то на щупальца неведомого чудища, не то на сплетения громадной сети, в которой мы запутывались все больше и больше. Условия полета ухудшались с головокружительной быстротой. Кроме радиокомпасов и коротковолнового радиопередатчика, вышли из строя оба приемо-передающих ультракоротковолновых устройства, которые недавно позволили нам связаться с Рио-Гальегосом и Санта-Крусом. Это был жестокий удар: оборвалась последняя тонкая нить, соединявшая нас с землей. Сам факт нарушения ультракоротковолновой связи был просто невероятным, так как такая аппаратура славится именно тем, что практически не зависит от атмосферных явлений.

Но в тот день, как я уже говорил, мы имели дело не с обычной бурей, а с настоящим снежно-ледяным ураганом чудовищной силы, охватившим огромную площадь. Только что вышедшие из строя ультракоротковолновые приемники безотказно служили нам даже в самые сильные летние грозы. Теперь они доносили до нас лишь ярость разбушевавшихся стихий. Настоящий вой вырывался из приемников, барабанные перепонки едва не лопались, голова просто раскалывалась.

Чтобы не лишиться рассудка, мне пришлось опустить один за другим тумблеры, отключив таким образом динамик.

— Другого выхода нет, — пояснил я Алькобу.

Второй пилот согласился со мной, сопровождая согласие глубоким вздохом и жестом, выражающим примерно следующее: «Бесконечно благодарен!.. Я тоже не в силах выносить этот ад…» В кабине воцарилась относительная тишина, ее нарушали равномерный рокот двигателей и яростная дробь снега, разбивающегося о стекла и обшивку. Вопреки всему, ни Алькоб, ни я не испытывали до сих пор особого нервного напряжения. Мы сознавали, что положение крайне серьезное, но по опыту знали — наибольшему испытанию сейчас подвергается именно наша нервная система. Нашей целью было выстоять, не дать буре сломить нас психологически. Нужно только терпеливо ждать и следить за развитием событий.

Я передал Алькобу его кислородную маску, взял, не включая, свою. Мы находились на границе высоты, дозволенной для самолетов с негерметичными кабинами. Если мы поднимемся выше, придется пользоваться масками, с этой целью я их и вытащил. Машина свободно вскарабкалась бы еще на десяток тысяч футов, если бы это понадобилось. Уже несколько минут вынашивал я эту идею, но прежде чем решиться, спросил у Алькоба:

— Как думаешь, может, нам попробовать достичь верхней границы облачности? Второй пилот ответил уклончиво:

— Какой смысл подниматься выше?.. Там, может, то же самое. Главное — терпение! Маски, таким образом, остались лежать между нашими креслами, под рукой, и мы благоразумно продолжали полет на высоте 12000 футов.

Терпение!.. Только терпение!.. Предстоит пережить трудные минуты!.. Сколько раз случалось мне летать на высоте десять тысяч метров, например, между Панамой и Меридой, по три-четыре часа, вслепую, без связи и без помощи какого бы то ни было радиомаяка!.. И все же опасность тогда была другого рода: болота, бескрайние дикие джунгли или огромные морские пространства, кишащие акулами!.. И я тоже боялся, конечно, часами боялся!

Здесь мы «у себя». Маршрут короткий, на нашем пути лежит крупный аэропорт — Комодоро-Ривадавия, с мощным радиотехническим и радиолокационным оборудованием. В частности, его VOR мы должны скоро услышать (даже в самый разгар бури) и он позволит нам уточнить данные полета. Даже без VOR — в случае аварии — у нас останется еще радар, с его помощью мы сможем «увидеть» берег Атлантического океана и, если понадобится, выправить курс.

Самые разные мысли приходили мне в голову в этом полете. Алькоб спокойно вел самолет без малейших признаков волнения. У нас выработался особый порядок работы в подобных ситуациях: Алькоб управляет машиной и следит за правильностью курса, а я контролирую полет и, в частности, наблюдаю за работой двигателей. Алькоб, надо сказать, даже любит летать по приборам. Ему нравится совершенствовать свою технику, и я не мешаю ему. В этот день он самостоятельно вел самолет все время, с тех пор как мы достигли высоты 12000 футов.