Треска, которого я ждал, не раздавалось. Мы не зацепились, и не было скрежета металла, который, казалось, уже резал мой слух. Не было фейерверка. Не было и голубых искр.

Однако и о победе кричать было рано.

Самолет по инерции поднялся еще на несколько метров. Потом я почувствовал, что ручки ослабли, будто все тросы разом оборвались. Красный глазок замигал, зловеще раздалось непрерывное завывание сигнальной сирены. Какое-то время самолет раскачивался, нос машины водило из стороны в сторону, словно она не знала, какое направление выбрать. Понятно! Я слегка подал штурвал вперед. Последовали рывки, колебания. Затем «оседание».

По мере того, как опускались стрелки высотомеров, я с облегчением ощутил, что штурвал и педали обретают упругость. Все входило в норму.

Колючая проволока была давно позади. Мы находились над летным полем. Справа сквозь завесу снега и дождя едва угадывалась чуть более темная зона. Не иначе, как примитивная полоса утрамбованной земли. От оси полосы мы отклонялись вследствие резкой дачи мотору газа. Это изогнуло траекторию полета, сместило нас метров на двадцать. Сюда добавилось также угловое смещение, вызванное временной потерей управления в момент «перевала» через линию высокого напряжения. Необходимо срочно выправить курс, добраться до полосы, «сбросить» высоту и, главное, успеть выпустить шасси и закрылки! Риск, теперь смехотворный, сводился к тому, чтобы правильно, без поломок посадить машину. Дело в том, что для полного выхода шасси и для его закрепления в нижнем положении необходимо время — теперь оно казалось нам вечностью. Еще резкий рывок крыла вправо, нажим на педаль, обратный маневр, чтобы выровнять машину вдоль полосы. И вот, наконец, я на бреющем полете над полосой лихорадочно удерживаю машину в метре от поверхности. В страшном напряжении ожидаю, когда прекратятся эти «уэн! уэн! уэн!», раздастся короткий сухой привычный щелчок и загорится контрольная зеленая лампа, сигнализирующая о блокировке всех трех колес в нижнем положении.

Шасси выпускались на сей раз бесконечно долго. Зеленый свет не желал загораться. Все это время я держал машину в центре полосы над самой поверхностью.

Пришлось пережить еще несколько долгих мгновений напряжения и ужаса. Будто мало их было в этом полете! Неужели я должен все потерять сейчас, разбившись в этой жидкой грязи только потому, что шасси не фиксировались? Спасение где-то рядом — рукой подать. Я снова ощущал его, я жил им. Неужели погибну, после стольких испытаний!

— Есть! Заперто! Зеленый свет! — прокричал мне Алькоб.

Магические слова, но я уже ничему не доверял. Мне нужно было убедиться самому.

Все правильно. Шасси выпущены, огни горят. Все готово для посадки.

Давление наддува правого мотора едва успело снизиться на два-три дюйма, а я уже сажал машину, мягко, на малой скорости — встречный ветер неслыханной силы замедлял наше движение.

Полоса просматривалась вперед не более чем на сто метров. Мы понятия не имели об ее длине. К счастью, благодаря этому чертову ветру и торможению, производимому грязью, самолет быстро остановился, тормоз не понадобился.

Так, посреди грязи, закончился наш драматический перелет. Самолет недвижно стоял на земле, целый и невредимый.

— Сегодня еще не наш черед!..

Этой глупой фразой, сказанной в микрофон, я нарушил молчание, тянувшееся с тех пор, как я попросил не задавать мне больше вопросов.

Ответ меня ошеломил, он показал, как мы были оторваны от мира людей.

— Лима Виктор Отель Индия Индия! Ваше местоположение?

Значит, оператор ничего не видел, ничего не слышал. Ни нашего приближения, ни посадки. Не видел сейчас нашего самолета!

Победа была отмечена только этой одной нервно брошенной в микрофон фразой. Ни объятий, ни радостных возгласов, никаких других проявлений радости. Мы с Алькобом не обменялись, кажется, ни словом.

Вспоминаю, что я задумчиво и неподвижно сидел на месте, глядя направо, на мотор, который бойко крутился на малых оборотах. Винт вращался неровно, время от времени подрагивал, иногда вдруг начинал крутиться быстрее: я убавил газ.

Я предоставил ему полную свободу, только смотрел…

Медленно, словно священнодействуя, потянул я на себя рычаг подачи смеси, которая позволяла отдохнуть моему слуге и моему другу. Еще несколько холостых оборотов винта — и все механические шумы прекратились. Лишь зловеще завывал ветер, яростно стегавший машину, да стрекотали индикаторы скорости.

Шквалы снега и дождя хлестали по ветровому стеклу. Временами раздавался неопределенный глухой шум, машина начинала раскачиваться, будто земля дрожала под ее колесами. Это разъяренная стихия все еще пыталась унести самолет, который теперь цепко держался за землю.

Поскольку дотянуть машину до стоянки на одном двигателе было невозможно — колеса не позволила бы, одно из них по самую ось увязло в грязи, — мы решили снять обтекатель с левого мотора и попробовать запустить этот мотор.

Едва мы приоткрыли дверь кабины, как порыв ледяного ветра обдал нас с головы до ног мокрым снегом. Холод пронизал нас, мы хотели спускаться, но услышали характерный рев мотора. Где-то с трудом пробиралась по грязи автомашина. Сквозь яростный ураган воды и снега мы с удивлением увидели «Рено-6», сверкающий, как новенькое су. Малыш храбро боролся с ветром и грязью, его кидало из стороны в сторону, подбрасывало на ухабах, но он упорно двигался к нам.

Это был диспетчер с контрольного пункта. С его стороны было крайне любезно приехать за нами. Отложив запуск мотора, мы позволили себе соблазниться его предложением подбросить нас к зданию аэропорта. Под проливным дождем, по щиколотку в грязи мы прошлепали те три-четыре метра, которые отделяли нас от автомашины.

Контрольно-диспетчерский пункт представлял собой дощатый, покрытый оцинкованным железом барак, который, вероятно, был известен много лет назад моим предшественникам из Аэропостали. Я вошел в него с любопытством, смешанным с почтением и уважением, как в музей или святилище. Имена великих авиаторов, которые я не осмеливаюсь назвать, приходили мне на ум. Аромат старого дерева оживил во мне воспоминания об этих героях, населявших мечтания моей юности.

Маленький письменный стол, шкафы со стеклянными дверцами, в которых груды бумаги. В центре — допотопный стол, испещренный следами долголетней службы. Мое внимание привлекла огромная круглая печь, которая уютно гудела. Рядом стоял стул. Немного дальше, за приоткрытой дверью, виднелся и сам контрольно-диспетчерский пункт. Там стояли громоздкие электронные, аппараты, прослужившие не менее полувека. Оператор чрезвычайно любезно предложил нам развесить одежду на стуле перед печкой, что мы тут же и сделали.

Затем этот добрый человек угостил нас знаменитым мате — патагонским чаем. Для меня он имел особый вкус, я вкушал его как истинный знаток. Питье такого рода — знак дружбы. Я словно помолодел. Наслаждаясь мате, я ощутил себя в той жизни, которую я вел двадцать два года назад, когда летал на старых фанерных двухмоторных самолетах воздушной линии Рио-Гальегос — Рио-Гранде — Ушуая.

Сидя около печки, мы рассказали оператору некоторые подробности нашего полета. Но уже через 15 минут мне стало невмоготу. Я был уверен, что Алькоб, как и я, не мог долее пребывать в приятной праздности, в то время как наша машина, брошенная в грязи, стояла на середине полосы.

— Алькоб, что если попытаться запустить мотор?

Алькоб никогда не говорил «нет». Он всегда был согласен на любую работу, в любых условиях, в любую погоду, в любое время, при любой температуре воздуха. За годы работы у меня переменилось 20 напарников; Алькоб единственный никогда не возражал.

Не успел я договорить, как мы были готовы возвратиться ксамолету. Пришлось выдержать маленький бой с оператором — он непременно хотел подвезти нас на своей машине. Мы наотрез отказались — нельзя же было допустить, чтобы этот добрый малый калечил из-за нас полученный в этот самый день «Рено», который, конечно же, стоил ему недешево.