Размышляя обо всем этом, я прижимал самолет к земле, старался сохранять прежнее направление и не отрывал глаз от лобового стекла. Вдруг мне показалось, что впереди, на расстоянии, которое невозможно определить, я вижу ту самую колючую проволоку, которой обозначена граница аэродрома.

— Аэродром! Аэродром!

Восклицание второго пилота, его радостный голос подтверждали, что это не видение, а действительно аэродром.

Жестом Алькоб показал мне, что мы уклонились влраво и нужно внести поправку, чтобы не потерять поле из виду. Мы соскользнули чуть в сторону и можем лишиться всего.

Нажим на педаль, затем наклон элеронов — и наша машина зигзагами пошла в нужном направлении.

На приборной доске щелкнули два тумблера. Типичный сухой щелчок, за которым последовало быстрое радостное стрекотание электромоторов, затем скрежет и все шумы, которые свидетельствуют о том, что шасси и закрылки принимают посадочное положение.

Я слушал и наслаждался этой музыкой — трубным гласом победы. Моя машина была уже не слепым орудием, брошенным на произвол судьбы. Теперь это снова совершенный аппарат, управляемый и подчиняющийся моим приказам. Самолет стал казаться мне шире и объемнее. Мне представлялось, что я веду громадную машину, большой корабль, который возвращается в порт из опасного путешествия, и сейчас мы медленно плывем вдоль набережной, чтобы экипаж мог насладиться ликующими звуками фанфар и торжественностью встречи.

Пристяжные ремни натянулись, я ощущал торможение воздуха, которое значительно замедляло наш полет.

И вдруг — несчастье, катастрофа! Я чуть не потерял сознание. Я увидел там, впереди… Но в тот миг я еще не мог поверить своим глазам!.. Указательный палец Алькоба, казалось, проткнул лобовое стекло. Он вскочил с криком:

— Высоковольтка! Там, впереди, высоковольтная линия!

Впереди, отрезая нас от аэродрома, встала вдруг линия высокого напряжения. Контур ее был размыт снегом и дождем, хлеставшими по стеклам, но она явно преграждала нам путь в сотне метров от летного поля.

Ко всему, я успел выпустить шасси и закрылки. Самолет быстро терял скорость, как раз в тот момент, когда нужны и скорость и мощность двигателей, чтобы перевалить через это смертоносное препятствие.

Посадочная полоса совсем рядом. Направление ее неясно, видно лишь темное пятно, но это она. Конечно, она. А высоковольтная линия преграждает нам путь. На каком расстоянии? Не могу сказать, наверное, метрах в восьмидесяти или ста. Одно совершенно ясно — провода, если судить по высоте мачт, пройдут метрах в двух над нашей кабиной. Сочетание высоты и расстояния не позволяет нам совершить маневр: это много, слишком много для нас. А главное, слишком поздно мы увидели эту линию.

Сейчас, когда, казалось, страшные испытания позади, эта картина меня просто потрясла. Последние мои надежды, последние чаяния рушились. На сей раз повернуть мы не можем. Это препятствие не обойти, оно надвигалось на нас из бури, в то время как мы на «цыпочках» подходим к нашей цели. Это было последнее препятствие.

Подняться и пройти сверху? Нет, слишком поздно мы увидели мачты. Слишком сильно нужно изменить угол набора — градусов на сорок пять! И на одном моторе! Да еще когда я притормозил, выпуская шасси и закрылки! Да! На этот раз все кончено. Западня захлопывается — выхода нет.

Тридцатилетние странствия по белу свету я должен закончить здесь.

Через мгновение я погибну. В гигантском пламени фейерверка. В самом центре огромного снопа из миллиарда голубых искр. Коснувшись проводов, по которым струится смерть, мой самолет разлетится на части. Я погибну той ужасной смертью, которой гибли до меня многие пилоты и которой я так страшился последние годы. Погибну как насекомое, сожженный, зажаренный, превращенный в газ сетью высокого напряжения.

В какой-то миг это зрелище дантова ада представилось мне в подробностях. Я оцепенел. И вдруг — всем существом своим воспротивился смерти. Гнев прорвался во мне. Я не хотел смириться — погибнуть вот так в сотне метров от цели, после того, как удалось одолеть столько препятствий?!

Резким движением, с быстротой, удивившей меня самого, я рванул тумблер шасси и закрылков. Резко поставил «совсем вверх» и в то же время толкнул кверху рычаг газа единственнного работающего двигателя.

Стрелка мановакуумметра подпрыгнула прямехонько в красную зону. Не заботясь о машине, без всякой жалости к ней, я толкнул рычаг еще — и стрелка оказалась на три дюйма дальше предела дозволенной мощности. В то же время я потянул назад штурвал.

От машины требовалось невероятное. Я понимал, что слишком поздно, что угол атаки чрезмерен, что я требую от мотора невозможное. Я четко помнил соответствующие пункты инструкции по технической эксплуатации. Там недвусмысленно говорилось: красные линии обозначают пределы механической прочности основных частей двигателя. Если перешагнуть за красную линию, мощность значительно возрастет, но каждую секунду машина может развалиться на части.

Кроме того, поднимая шасси и убирая закрылки, мы неизбежно вызывали оседание самолета, а расстояние до препятствия предельно мало. Да, слишком поздно.

Из последних сил я толкал рычаги, мысленно пытаясь проникнуть внутрь машины, понять и прочувствовать каждый винтик, который в этот миг испытывал беспредельную нагрузку. Я ощутил вибрацию металла, мелкую дрожь каркаса и жалобное уэн! уэн! уэн! электродвигателей, убиравших колеса, закрывавших пластмассовые дверцы, поднимавших закрылки.

Маневр безумный. Я ждал. Исправлять, подправлять, корректировать больше нечего. Ни на приборной доске, нигде. Я ждал.

Красный огонек на указателе потери скорости несколько раз вспыхнул и погас, и в тот же миг послышались тревожные ритмичные гудки системы оповещения в кабине. Зловещее предупреждениеоб опасности. Мы вотвот потеряем скорость. Машина, лишившись подъемной силы, вошла в фазу, за которой следует потеря управления и падение.

Самолет сначала немного провалился. Я почувствовал, как он «садится». Падение неминуемо. Стиснув зубы, страшным, усилием воли я заставил себя не поддаваться искушению и не тянуть штурвал для высоты. Я лишь кончиками пальцев придерживал руль глубины, не меняя его положения, не борясь с оседанием — прямым следствием поднятия шасси и закрылков. Я был уверен: все, что мог, я сделал. Застыв, я безмолвно, безучастно ждал, когда покажется дно моей чаши страданий.

После проседания время замерло, машина двигалась горизонтально, будто отдыхала перед тем, как начать подъем, который мы требовали от нее. Затем еле заметно, робко мы стали подниматься. Из-за порывов ветра скорость резко колебалась, доходя иногда до того предела, когда теряется контроль над самолетом.

Шквалистый ветер сотрясал машину, слышался шум металла, я отчетливо видел, как подрагивают алюминиевые листы на поверхности крыльев. Скорость относительно земли резко упала, и я начал благославлять ветер, который проклинал пять минут назад: уменьшив нашу скорость по отношению к земле, он позволял теперь увеличить угол набора высоты.

Сможем ли мы вовремя подняться на нужную высоту я перевалить через препятствие, которое все еще явно выше нас? Порывы ветра обрушивались без малейшей передышки. Вихри, снег и дождь играли самолетом, сотрясали фюзеляж, раскачивали, накреняя то одно, то другое крыло.

Они швыряли нас как соломинку, грозя с минуты на минуту опрокинуть. И вдруг ветер, казалось, просто вырвавшийся из преисподней, с необычайной силой подхватил самолет снизу, сотрясая и одновременно поднимая его. Может, это последнее вмешательство провидения, раздраженного нашим сопротивлением или вдруг сжалившегося над нами? Этот чудовищный пинок совершил чудо — он помог нам одолеть последние сантиметры и подняться на уровень преграды.

Линия мачт приблизилась, их верхушки были на уровне нашего самолета, проводов мы не видели. Я поднял машину на дыбы, чтобы вырвать у смерти еще несколько миллиметров. Передняя часть самолета прошла чисто, ничего не задев, но я боялся за хвост, ведь хвост зависал. Мгновенья, казавшиеся долгими, я ожидал удара о заднюю часть фюзеляжа. И если самолет запрокинет, я приготовился немедленно восстановить равновесие, чего бы мне это ни стоило. Теперь я был уверен, мы проскочим, пусть даже с поврежденным хвостом. Но проскочим!..