Лилия Золоторевская (в прошлом Раппапорт-Шарканская) называет полностью фамилию доносчицы, но сегодня не хочется пачкать детей-внуков. И если уж окунаться в прошлые подробности, то попробуем выдоить из тощего своего воображения, каково симулянту в кругу душевнобольных. Буйных, как сказано. Андрей Шевалёв потом в интервью уточнял: “Отделение для буйных, возбуждённых... Туда боялись заходить. Когда приходили комиссии проверяющие, они это отделение обходили. Лиля всю оккупацию находилась в больнице”.
... “Больная, говорят... ах, как они ошибаются... ох, ошибаются, совсем не больная и не она, а он, и вот, пожалуйста, снегом растёт животная пипка, никто не хочет смотреть, есть член! есть! есть!.. не видно, потому что антенна в ухе, волосы это антенна... выдрать и всё” - женщина сидит на койке, перекрутив худые и гибкие ноги одну вокруг другой, змеями, и пятка с краю, грязный палец в дыре носка; она дёргает волосы из уха, чтобы убрать эту проклятую антенну, от которой радиация убивает её-его мужскую силу... Гудит антенна приказы из центра уничтожить зулусов по всей Гренландии, очистить от низших рас, включая альбатросов, они летят низко, правый слева назад в крыльях солнце... шорох полёта, пух-перо забивает ноздри... нечем дышать... воздуха... воздуха! возду... - хрипит психопатка, рвёт ногтями грудь до крови, бьётся в железных руках санитаров...
...старуха ли, не старуха, какое значение? ведь она уже веками жила была царица Екатерина, была Жанна д’Арк девственница а настоящее имя секрет но она скажет только чтобы больше никому... её зовут Мария-Клеопатра-Гименея-Пи гетман России-Анемподиста-Танго дубль-Кирилла Магдалена-Роза-кардинал дюк Ришелье сто сорок три-Ньютон пятнадцатый Христос... - Она в одной рубахе драной, на плече пришпилена роза тряпочная, голые ноги, голые руки, в ссадинах и синяках, губа прокушена, шрамы на лице - отметины приступов; она тихо, сложа ладони кулачками на груди, жалуется: - Никто не верит именам, и что девственница - не верят... А я люблю профессора он жужжит снутри себя приходит с ним много все в белом следят не дают ему остаться со мной но он знает что я жду жду слова его пух на губах... пух на губах... пухбах, пухбах, бахпух... пахпух... пах... пах...
...Лицо обрисовано тонко, бровь чёрной стрелой, густая завеса ресниц - красива она, красива, даже и остриженная наголо от вшей... Больная тянет просящую руку каждому, кто мимо, и кривя стеснительную улыбку: - Дай денежку на хлебушек... дай на хлебушек... буду за тебя Бога молить... дай на хлебушек. - На её глазах евреев жгли, и жгут, жгут... солдат мечет в пламя младенца... летит он, кукла в дыму, пелёнка вьётся... пахнет жаркое... подгорело - и ломается стрела брови, корёжится нежный лик, сотрясает палату вопль “Горит! Горит!! Горит!!!” - Невесть откуда взялись у неё спички, и бросается она простыню поджигать - и кто-то бежит к пироманке.
...Молодитсядама, в годах, но ещё вполне-вполне, под застиранной цыганской шалью плечо круглое, игривое и локонок-завлекунчик нарисован на виске, тем жекарандашом глаза подведены, огромные, голубые, слезящиеся, добрые, они сейчас потухли, а как горели, когда плясала она в дореволюционном кафе-шантане, как горели, когда воевала на коммунальной кухне с Симой проклятой Львовной, Симкой, эта жидовка вонючая с её кастрюли суп отливала и огонь с её примуса бумажкой себе отбирала, спички экономила, пархатая тварь жадная, это надо же, мало их резали в доброе старое время, ну ничего, она сама эту Симку сдала полиции, от неё не спрячешься, паскуды советские, они тут все евреи, швейцар Гершензон-Мершензон, видите ли, караим у них, никакой не караим, лысый для маскировки под лысиной чёлка как у Гитлера вот и усики как у Гитлера будто немец а по правде еврей, стоит у двери, первый порчу наводит радиосвязью от всемирного еврейского равина губят честных людей меня вообще украли из квартиры утащили как для любви, а сюда заперли и записали еврейкой, когда опять облава на жидов чтобы меня сдать в тюрьму как тех жидов после взрыва на Маразлиевской, они тогда штаб взорвали, теперь христиан изводят в больнице белые халаты понадевали врачи-доктора носатая шваль, надо за них предупредить...
И она сидит на койке, скорчась, нога на ногу, низко горбясь и кривя шею над тумбочкой, с которой она смела кружку-ложку, расправила мятый лист бумаги и дёргает по нему судорожно огрызком карандаша, старательно, сосредоточенно - слюна незамечаемая ползёт по губе - выводит разоблачительное: “Банда еврейских вредителей, спекулянтов, шпионов и убийц по заданию международных равинов для состоятельности заговоров значительнее нашей бдительности разоблачают доблестные власти румынских законов с целью полного и окончательного ликвидирования банды еврейских вредителей, спекулянтов, шпионов и убийц как проклятых врагов румынской префектуры и всех христиан нашей улицы Гоголя чтобы вредителей, диверспелянтов, шпионов и убийц который швейцар Гершензон с докторами наводит на меня волну как еврейку через боковой орган считается апендикс на самом деле апенис то есть по-ихнему член половой орган заливают мне магнетизм между ног каждый день тампонами вывожу магнетизм из влагалища...” - И жалость к себе, измученной, поднимается, изливается безудержно: она бросает писать, упирает взгляд в стену напротив и слёзы текут в морщинах землистых щёк. А потом кому-то невидимому протягивает свою бумагу и захлёбывается, глотая слёзы и слова: - Лично прошу разоблачить маршалу Антонеску за жидовскую банду вредителей, диверлянтов, шпионов и убийц изнемогающие родную Одессу и более подробно зафиксировать необходимо для борьбы с жидовским засилием особенно... - И вдруг руки навскид, цыганская шаль - пёстрым крылом, голубизну глаз чернит ярость, и кричит она, хрипит: - Бить их всех... Всех! Вешать!.. Сволочь жидовская... Убивать... убивать... чтоб духу не было... Бей! Бей...
...Ночами больные колотятся о койки, бормочут своё неотвязное, скользят между кроватями путаной развинченной походкой, ноги разболтаны в суставах. Одна марширует твёрдо, вдоль своей койки, воображённое ружьё на плече, три шага, команда себе “На-караул! Кру-гом!”, поворот и три шага обратно; она в рубахе без рукавов, сквозь дыры грязное тело, к мятой пилотке на голове пришпилены значок ворошиловского стрелка на цепочке, и георгиевский крестик, и брошка с нарисованным цветочком... Другая безумица, измождённая, бесплотная, под пляжной соломенной шляпой белое от голода лицо, бессонно качается, сидя в постельном тряпье, о чём-то молится, шепчет, ничего, никого не видя, но рядом с койкой её место, дом, собственность, её - и посмей кто-нибудь из соседок ступить сюда - она рысью, оскалившись и бесшумно, взвивается на захватчицу, валит на пол душить, давить; молча...
А снаружи, если выбраться из корпуса, в ноябрьской луже синеет нога, другая рядом в ботинке, рваная подошва оскалена, а эта в чёрной воде с ледком босая и возле рыбьим хвостиком вздрагивает тесёмка кальсон, выше по ноге треплется пола халата, его мышиная плесень до плеч и по раскинутым в стороны высохшим рукам - больной стынет на скамье распятием, от страдания кривится лицо, разделённое, словно бы подобие разбегания мыслей: из морщин один глаз навыкат, другой ужат в щель гримасой заросшей щеки, и с губы серебристой нитью свисает слюна...
Человек качается направо-налево, руки то врозь, то ладонями на уши, плотно, изо всех сил, так что и пальцы белеют, зажать шум, он из уха в ухо, гудит пароход, женский визг, смех, слова истошно и шепотом, посуда бьётся, лязг осколков, всё в голове, от этого волосы выпадают и через лысину шум наводит она как будто врач, соседка в форме врача, ей шестьдесят пять лет и три месяца и два вареника с вишнями она хочет пожениться а он молодой зачем ему шестьдесят пять лет с три месяца и два вареника с вишнями так она таки напускает шум мешает управлять городом его избрал весь народ кроме этой шестьдесят пять и два вареника с вишнями, он не будет кушать вишней, они действуют на мужское чтобы ему пожениться на соседке шестьдесят пять в форме врача и ещё три месяца с два вареника с вишнями. Он давит ладонями уши и подвывает от вопля скандала под черепом, а шум, вот ура! утихает, и он смеётся и радостно расхлюпывает синей шершавой ногой льдинки в луже - наконец, покойно, счастливо стало, ушла та шестьдесят пять и три месяца и два вареника, и доктор теперь отпустит его из больницы управлять Одессой, чтобы каждый корабль в порту стоял у своего причала тихо-тихо, без шума, без криков, без посуды...
