...полетят ещё птички, полетят. Металлические, с крестом чёрным на крыле...

И Пиню Исаковича на войне пуля дважды достанет, но он выживет, единственный из трёх Людочкиных дядей-фронтовиков, пропавших, как и папа её; Людочка отголодает эвакуацию в Сибири, где её мама после тифа три месяца будет лечиться в психушке; здесь же схоронят маминых родителей, а другие дед и бабушка останутся в Одессе, там больную бабушку румыны вышвырнут с третьего этажа, а дед сам за нею в окно кинется; и у живучего Пини соседи сдадут на смерть жену и десятилетнюю дочку - Пиня потом их никогда вслух не вспомнит, и не женится и ни с чьими детьми не будет цацкаться, а Людочку будет лелеять сверх меры...

Шимек постеснялся в гостях пускаться в детсадовские воспоминания, не зная как будут восприняты и неприличность сюжета с расстёгнутой ширинкой и его увлечение, давнее и младенческое, но всё-таки... Однако тут и мама пустилась поведать о дочкином детстве, достала альбом с фотографиями и среди них Шимек увидел ту самую, где он сидел на полу, скрестив ноги в новеньких брючках; позорно зияла раскрытая ширинка. Справа рядом сидела Милечка его детства, Милечка - любовь его златоволосая.

Как он её сразу не узнал? Ну, как же: Милечка-Милочка-Людмилочка-Людочка; от еврейской Мили к славянской Людмиле - хоженый многими путь. Николай Петрович Горчаков...

А вообще-то сюжет не слишком затейливого кино.

...Или, может, знак? - спрашивал себя Шимек, уже выйдя на улицу. Спрашивал с удовольствием: детская нежность Милечки расцвела полнокровно, девочка что надо, с мозгами и ещё с музыкой. На фига ей сватовство? Неужели сама не найдёт? Ладно, пока можно созвониться насчёт похода на пляж. Завтра же.

Он стоял перед воротами Милечкиного дома, со второго этажа над ним нависал её балкон. Из его открытой двери негромко выпархивала мелодия из “Травиаты”, влекущая: “Как пенится терпкая влага в бокале, так в сердце кипит пусть любовь...”

Шимеку снова почудился знак. Гремело “Ловите веселия миги златые...”, маячили телефонный звонок, Людочка, встреча, ночной парк или опаляющий пляж, белая кожа и черный купальник, морем посеребрённый. Жизнь текла...

Шимек уходил довольный. На углу скользнул взглядом по табличке с названием улицы: Островидова.

Совпадение. Здесь в доме 98 жила Евгения Хозе, подтолкнувшая эту книгу, и в доме 79 - Гродские.

А круглая площадь, где Пиню Исаковича окликали таксисты, называлась Тираспольской, и оттуда трамвай пятнадцатый номер уходил на Слободку.

Новый 1942 год обозначился для евреев Одессы приказом номер 7 от 10 января: “Все без исключения евреи... интегрируются в гетто на Слободке, куда и обязаны явиться в течение двух дней”.

С. Боровой описал исход одесского еврейства: “По улицам потянулись нескончаемой лентой толпы... с узлами, мешками, с детьми. Тянули за собой сани, нагруженные жалким скарбом, толкали детские коляски... Волочились старики. Больных везли на тачках, таскали на носилках. Подводу можно было достать только за чудовищную плату... Подбегали солдаты или хулиганы и со словами “тебе уже не понадобится” вырывали у несчастных баулы, сумки, срывали с них шапки... Температура доходила до минус 30 градусов... неслыханный убивающий мороз.

Отстававших пристреливали. На всех улицах... валялись трупы, которые днями не убирались” (С. Я. Боровой “Гибель еврейского населения Одессы во время фашистской оккупации”.)

С. Котляр (свидетельство в Яд ва-Шем): “Я, Серель Котляр, родилась в 1935 г. в г. Одесса... [Из эвакуации] вернулись примерно в августе 44 г. В нашем доме, в основном, жили евреи... в живых остались две женщины: Бетя Цвок и тётя Поля Коган. Они мало рассказывали о пережитом и о соседях. Но у нас была дворничка-полька Луша, и она, напиваясь время от времени, приходила к нам и рассказывала о наших соседях: “Вы помните старуху Зукиншу? Вы помните, какая у неё была шаль? Так она хотела в этой шали идти, когда их выгоняли. Зачем ей эта шаль, когда на Прохоровской пожарники поливали евреев, которых гнали по мостовой, из шлангов. Так я эту шаль взяла себе”. “А вы помните Питерман? Так они захотели закрыться в последней комнате без воды, без еды, без тёплых вещей, чтобы всей семьёй умереть дома. Но как я могла это допустить? Их выгнали вместе со всеми”.

Фрейду с Достоевским осветить бы закоулки Лушиной души. Грех ли тлеет в говорливой вертлявой дворничке, ночью будит, днём бередит, водочкой не гасится, только хуже выпирает? И выворачивает изнанку свою пьяно-откровенная Луша перед этими живыми, они двойники тех, мёртвых, в их воле - простить. Шевеление совести...

В Луше?!

С. Котляр: “Луша рассказала, что как-то ней пришли немцы и потребовали показать, где в доме есть красивые женщины. Луша повела их к Голодным. Дверь открыл отец и т.к. он, узнав в чём дело, попытался сопротивляться, его сбросили с третьего этажа в пролёт лестницы. Никто из них не выжил.

В доме номер 6 по нашей улице была школа № 24 и при школе жила учительница украинского языка Елизавета Степановна - пусть будет благословенна память о ней. Она прятала у себя двух молоденьких дочерей Шейнфельд. Пронюхав об этом, Луша привела к ней полицаев, но те никого не нашли и ушли. Луша неожиданно вернулась пригрозить Елизавете Степановне и случайно обнаружила девушек под перинами в кровати. Они не выжили”.

Васька не была “еврей” - не подпадала под приказ “интегрироваться в гетто на Слободке”. Ей местожительство назначил Петро.

Петро должности соответствовал и когда доносил на маму Шимека, и когда в оккупацию евреев переписывал и румынам сдавал, и когда после войны уже для советских органов опять добросовестно переписывал евреев уже как выбывших.

Конечно, не одно служебное рвение вело Петра; человек не без слабости, особенно если шанс выпадет себе потрафить. Да и по справедливости: сколько можно мытариться в подвале трудящему человеку? А тут от жидов квартиры остаются, вон от Брауншвейгских после их отъезда в эвакуацию две комнаты очистились, да соседка-молодайка в бомбёжку сгинула, осталась в маленькой каморке семидесятилетняяРозина, ну, слава Богу, еврейка, всего-то и делов сдать её румынам да кому надо на лапу дать - и четырёхкомнатная жилплощадь его, Петра...

Из архивов:

“Акт № 30

Гор. Одесса... 11 дня июня м-ца 1944 года.

Мы, нижеподписавшиеся, Районная комиссия содействия в работе Чрезвычайной Государственной Комиссии... составили настоящий акт в том, что... зверски замучена в 1941 г. Гойхман Ф.К. Её румыны выгнали из квартиры и забрали вещи, т.е. источник её существования.

После всего этого её закрыли в пустой комнате и не давали есть в течение ряда дней... Она умерла голодной смертью”.

“Акт 174

г. Одесса 1944 г. ноября 24 дня.

Мы, нижеподписавшиеся, члены Районной комиссии... составили настоящий акт в том, что... гр. Бауштейн мать фронтовика была в 1941 г. декабре м-це... арестована и по дороге в тюрьму была подвергнута зверским издевательствам, как-то оторвали кусок кожи со лба и вырвали глаз. Через некоторое время выпустили из тюрьмы... она прожила 10 дней умерла”.

“Акт 172

г. Одесса 20/X-44 г.

Мы нижеподписавшиеся члены Районной комиссии... составили настоящий акт в том, что... гр. Рабинович Елена Яковлевна и Рабинович Мария Яковлевна с 24 октября 1941 г. начали приследоваться румыно-немецкими оккупантами за их еврейское происхожд[ение]. За время произведенных обысков в их квартире всё имущество и ценности были отобраны в виде откупа, после чего они были всё же забраны в полицию, где их часто избивали прикладами и нагайками. После всех пережитых избиений и издевательств, несмотря на то, что ими была дана взятка, они всё же были угнаны в гетто. Гр. Рабинович Мария Яковлевна и Рабинович Елена Яковлевна вследствие всего пережитого по дороге в гетто приняли стрихнин. Гр. Мария Яковлевна скончалась, гр. Елена Яковлевна Рабинович была отправлена в больницу... в лагерь-гетто, где подвергалась дальнейшим издевательствам..”.