«Если бы Бог лепил Алешу и позвал меня попробовать, всего ли хватает, я бы не церемонилась, – думала Рахиль. – Я бы сразу сказала: много чего не хватает…»

«Чего, например? Соли, перца, чеснока? Может быть, петрушки? – спрашивал встревоженный Бог маминым голосом. – Как твое мнение – чего?»

«Всего!» – сказала бы непреклонная, жестокая Рахиль.

А Бог бы ответил, совсем как мама в подобных случаях: «Все и ничего – это пустое место».

Вот теперь думай… Но ничего не придумывалось, и в сердце Ольги вползла горькая обида, так что к себе на Лиговку Ольга подходила уже чуть не плача.

Она срезала путь проходными дворами. Ей нравились эти дворики, где по целым дням и до ночи сидели мужчины – беседовали, выпивали; встречаясь, здоровались за руку или молча разглядывали друг друга, прежде чем заговорить. Здесь никто их не мог тронуть, даже домоуправ или милиция. Иногда они зазывали проходивших мимо женщин – посидеть с ними, предлагали угощение. Те шли с гордым видом, как бы не замечая, и тогда мужчины беззлобно смеялись им вслед. А бывало, что женщины подходили и впрямь угощались. Этих они шумно одобряли, но потом провожали ехидными взглядами.

Ольга знала некоторых постоянных сидельцев по имени.

– Здрасьте, дядя Миша, – поздоровалась она с одним из таких знакомцев.

– Фью, запомнила старика! – обрадовался дядя Миша. – Что ты смурная, красавица? Кавалер обидел?

– Сильно я позволю кавалеру себя обижать, – гордым голосом ответила Ольга и зашагала прочь.

Вслед ей летели смешки и шумные голоса, но она не поворачивалась. И только оставшись наедине с собой, в следующем дворе, где были голые стены до самых небес и ни одной лавочки, Ольга расплакалась. Ну чего же ей в Алеше не хватает? Чего?

Бореев ничем не показал своего удивления, когда Алеша постучал в подвальное окошко, а потом вошел в незапертую дверь.

– Будь как дома, красноармеец, – приветствовал его Бореев.

Алексей вошел, озираясь чуть настороженно, как всегда делал, очутившись в чужом жилище. Бореев кивнул ему на связанную бечевкой стопку книг.

– Садись пока. Стульев нет и не предвидится.

Алеша устроился.

– Что в корзине? – спросил Бореев.

– Так, немного сушек достал.

– Хорошо. Давай.

Бореев взял сушку и начал жадно грызть, но тут же сморщился.

– Тьфу ты, забыл, что зуб болит.

– Зуб? – обеспокоился Алеша. – Надо доктору показать.

– Доктор сразу скажет: рвать. Или того хуже, начнет лечить, а от этого никакого толку. Опять же, денег нет.

Тут Бореев окончательно сморщился, а Алеша сильно огорчился.

– Я тебе нарочно сушки купил, – сказал он, – думал порадовать.

– Ты меня порадовал, – усмехнулся Бореев. – Только вот воспользоваться этой радостью я совершенно сейчас не в состоянии. И такова, полагаю, общая метафора всей моей жизни, и личной, и творческой.

– Возможно, это так потому, что ты отказался от собственности, – предположил Алеша.

Бореев нахмурился.

– А ты разве не отказался?

– Подумав хорошенько, я пришел к выводу, что такое невозможно. Например, кое-что из одежды или еды. Особенно еды. Я не могу отдать свою еду.

– В каком отношении – свою?

– Ту, которую я ем. Еду или я ем, или кто-то другой. Третьего не дано.

– Логично. – Бореев был мрачнее тучи. – Я все же попробую осилить сушку. Полтора дня точно не ел.

– Чем ты здесь занимался? – изумился Алеша.

– Я думал.

– Ты умрешь от чахотки, если будешь так много думать, – сказал Алексей.

– Ничего, скоро ночь, и можно будет выйти на улицу прогуляться. Надоело, в самом деле, дышать здешним воздухом, – решил Бореев.

– Ночь еще не скоро, – возразил Алексей.

– Разве? Мне показалось, уже почти полночь.

– Ночь – это еще через месяц, – объяснил Алеша. – Светло же на улице.

– Ничего, для моего променада как раз, – ответствовал Бореев.

– А при солнечном свете ты почему не выходишь? – заинтересовался Алеша.

Бореев глубоко вздохнул.

– Жаль, что ты не чувствительная барышня с воображением, Алексей, – сказал он. – Таковой барышне так просто бывает объяснить, что ты плохо переносишь яркий солнечный свет. Тут можно также разные причины привести. Например, связь с «детьми ночи». Ты читал про «детей ночи», красноармеец?

Красноармеец превозмог грамотность не слишком давно и до сих пор осилил только пару выпусков Ника Картера, подшивку журнала «Природа и люди», выпущенного еще при царе и даже до войны, а теперь вот осваивал Шекспира. Бореев ничего не стал объяснять, только махнул рукой.

– Вот я и говорю, с барышней было бы проще… Другое объяснение – что мое лицо обезображено шрамом, который можно разглядеть только при солнечном свете…

– Коль скоро я не барышня, – улыбнулся Алексей, – так скажи правду.

– Какой бы ужасной она ни была? – подозрительно осведомился Бореев.

– Точно.

– Я дурно одет.

Сказав это, Бореев тяжко замолчал и сделался мертвецки бесшумен. Он почти не дышал и избегал глядеть в сторону Алексея.

– Носи полувоенное, – предложил Алеша как ни в чем не бывало. – Сейчас многие носят.

– Глупо, – отрезал Бореев.

– Что глупо? – опешил Алексей.

– Прятать свою бедность под френчем или шинелью – глупо. Архиглупо. Я ведь не госслужащий, тем более не армейский. Мне подобает другое одеяние…

– Носи реквизит.

– Костюм шерифа Ноттингамского? – страшным голосом осведомился Бореев.

Алеша подумал немного и признал, что это тоже идиотизм.

– Проще дождаться ночи, – заключил Бореев. – А у тебя какая беда?

– Женщина, – вздохнул Алексей.

– Плохо, – сказал Бореев. – Куда ни посмотри, везде беды и несчастья. Что будем делать? Напьемся?

– Не хочется, – отказался Алеша.

– Точно, – подумав, признал и Бореев. – Не хочется. И чаю, проклятье, нет! Никакого.

– Спроси у хозяйки, – предложил Алеша.

– Ага, а хозяйка спросит денег за квартиру. Я ведь не собственник, и денег у меня тоже не водится.

– Послушай, Бореев, ведь это же невыносимо! – не выдержал наконец Алеша. – Ты здесь страдаешь почти до смерти, и все из-за принципа, который тебя же и убивает. Смысла в таком принципе я лично не вижу.

– Я не женщина, чтобы сегодня – всем сердцем за Революцию, а завтра – с тем же сердцем в нэпмановский ресторан и полное стяжательство, – заявил Бореев. – Впрочем, и мужчины так многие делают, – присовокупил он, желая быть справедливым.

Алексею нравились в нем эти порывы к справедливости.

– Такие как я – гумус и удобрительная почва для произрастания нового искусства, – продолжал Бореев. – Мы сами по себе – экспериментаторы и эксперимент. Мы ставим опыты на живых людях, но начинаем всегда с самих себя! Отказ от собственности – хорошо! Начнем с себя – собою же и закончим, потому что другие не выдерживают. Другие – слабы. Но художник, творящий новое искусство, должен быть готов к тому, чтобы погибнуть, лечь под ноги тем, кто придет следом, чтобы наши потомки казались выше. Но не забывали при этом, что стоят они на наших спинах. Пусть еще пока согбенных – однако уже выпрямляющихся! У искусства, Алексей, всегда должен быть выбор. Выбор, по какому пути пойти. И мы предоставляем ему этот выбор. Может быть, наши искания тщетны. Может быть, искусство лишь несколько шагов пройдет по дороге, которую мы прокладываем собственной кровью, а потом свернет на проторенный тракт, на широкую дорогу, утоптанную Чеховыми и Островскими. Что ж! Мы все-таки жили не зря.

– Мы еще живы, – напомнил Алеша. – Мы еще не умерли, Бореев. И искусство еще не бросило нас, чтобы вернуться к Чехову.

– И опять ты чертовски прав! – вскричал Бореев. Слезы блеснули на его глазах.

Он приподнялся, вглядываясь в тьму за окном.

– Кажется, уже ночь, – сказал он. – Выходим.

На улице оказалось куда светлее, чем хотелось бы Борееву, но все-таки достаточно сумеречно. У Алеши так же сумеречно было сейчас на душе. Хотелось посоветоваться насчет Ольги, да и тревожно за нее было. Где она сейчас? Не попала ли в беду? Больно уж своевольная, а времена сейчас неспокойные. Но как скажешь об этом Борееву? Того мало заботят частности – судьбы отдельных людей или его собственная. Вон, у человека зуб болит, а он только об искусстве печется. Алеша бы так точно не смог.