Белов вынул нож и взломал ящик. Там обнаружились деньги и еще несколько шкурок.

Деньги Ленька сразу забрал. Белов рассовал по карманам часы, кольца и браслеты, вытащенные из шкатулки Эмилии. Варшулевич бросил в корзину последнюю шкурку и направился к черному ходу.

Из кухни не слышно было теперь ни звука. Ленька так явственно вдруг представил себе Белова с ножом и все эти разговоры про женщин, которые крепко ругаются… Он пропустил Белова и Варшулевича вперед, а сам нырнул в кухню. Кухарки там не оказалось. Ленька насупился. Времени больше не оставалось. Он повернулся, чтобы уйти, и тут наконец заметил кухарку: связанная полотенцами, та следила за ним скорбным взглядом и отчаянно двигала бровью.

Ленька погрозил ей кулаком и выскочил наружу.

На улице они сразу разделились: Ленька пошел к себе на Лиговку, Белов просто махнул рукой на прощание, а Варшулевич сказал, что побродит немного кругами и к вечеру зайдет к Пантелееву – отдать корзину на сохранение. У Леньки уже имелся на примете подходящий, одобренный Беловым и прощупанный Гавриковым человек по фамилии Вольман. Вольман сидел в той же тюрьме, что и Ленька в свое время, но не за предполагаемый революционный грабеж, а за несомненную и контр-революционную спекуляцию. Подельники намеревались отдать Вольману товар на реализацию. Человечек ушлый, счел вслед за Ленькой и Белов, сообразит, куда и как пристроить собольи шкурки и золото с камушками.

Старушка Наталья Степановна, бывшая дворянка, пила в темной комнате чай и сама с собой вспоминала душераздирающие подробности похорон юродивого Кирюшки, убиенного жестоко и неправедно.

Например, следует непременно отметить, что юродивый в гробу лежал яко живой, глаза его сочились янтарными слезами, а свечи все время гасли, как бы указывая на то, что убийца святого человека расхаживает по городу безнаказанно. От этого было много волнений и пересудов. Сторож, который нашел Кирюшку, был отправлен отцом-настоятелем из обители подальше на все время похорон, чтобы он своими повествованиями не наводил жути и не собирал вокруг себя толпы любопытствующих.

Ленька оказался плохим слушателем, постоянно норовил уйти. От чая даже отказался! Так что в конце концов Наталья Степановна от него отцепилась. Ленька не стал ей заранее сообщать, что съезжает с квартиры. Решил просто оставить денег и уйти без всяких объяснений. Не хватало еще, чтобы она принялась его упрашивать.

Войдя к себе в комнату, Ленька завернул в платок наган и убрал его на полку, за икону Казанской Божией Матери. Разложил на столе и пересчитал деньги. Вышло около двенадцати миллионов. Ленька связал деньги обрывком бечевки и тоже спрятал за икону.

Посидел за столом просто так, ни о чем не думая. Белов ему говорил, еще до ограбления, при последней их встрече наедине: теперь пути назад уже не будет – вооруженный налет, да еще бандой, верная высшая мера социальной защиты, если поймают. Но ни тогда, ни потом у Леньки даже и тени сомнения не зародилось. И сейчас он чувствовал себя так же спокойно и уверенно, как случалось после хорошего выполнения любой другой работы.

Ленька не собирался, впрочем, восстанавливать попранную справедливость. Но уж если в ободранном, оголодавшем и озлобленном городе неизвестно как возникли богатые, грех было бы не воспользоваться и не вытопить из новых господ некоторое количество сала.

За окном медленно темнело, серый свет сменился синей тьмой. Ленька нехотя встал и зажег лампу.

Во входную дверь постучали и сразу же затрясли ее в нетерпении.

Ленька крикнул через всю квартиру:

– Открыто! От себя толкай!

Человек вбежал с улицы, прихлопнул дверь и быстро протопал к Леньке, стоявшему на пороге комнаты. Лампа светила Леньке в спину.

– Привык человек все на себя тянуть, – посмеиваясь, сказал Ленька (он узнал в позднем госте Варшулевича). – А у Натальи Степановны дверь от себя толкается.

Варшулевич влетел в комнату. Очутившись наконец в безопасности, он мгновенно обмяк и погрустнел. Кругленькое лакейское лицо его носило следы сильных побоев, шапка отсутствовала, губы и подбородок тряслись.

У Леньки сразу стянуло в груди от предчувствия. Он спросил:

– Что такое?

– Ограбили, – всхлипнул Варшулевич.

Ленька наклонился, схватил его за ворот. Варшулевич котенком обвис в Ленькиных руках.

– Да ты что говоришь? – прошептал, не веря, Ленька. – Это как так – тебя ограбили?

– Да вот и так… Я к тебе уже шел, на Лиговке остановили, – пробормотал Варшулевич. – Дай воды. Чаю дай. Говорить не могу.

– Чаю тебе? – Ленька оттолкнул несчастного Варшулевича так, что тот рухнул мимо табурета.

Побарахтавшись на полу, Варшулевич кое-как поднялся и взгромоздился на табурет.

– Ну, без чаю, ладно, – согласился он покладисто.

– Как ты мог допустить, чтоб тебя обокрали? – не унимался Ленька. У него вдруг мелко затрясся кулак.

– Да я откуда знал, что они догадаются! – ответил Варшулевич, размазывая слезы. – Корзина как корзина, с виду – будто барахло в ней, ну, нестоящее. Я еще сверху картошки набросал. Они, наверное, на картошку и польстились. – Варшулевич длинно потянул носом, потом высморкался в пальцы. – Там соболей было на миллиард по первой прикидке.

Ленька полез за икону, взял наган.

Варшулевич следил за ним собачьими глазами.

– Ты куда?

– Может, догоним еще. Какие они из себя? – быстро задал вопрос Ленька.

– Не догоним, – ответил Варшулевич, безнадежно покачивая головой. – Они же скрылись сразу.

– Ты как будто в Чрезвычайной комиссии не работал, – упрекнул Ленька. – Мы их по свежему следу отыщем. Просто расскажи, как выглядят. Да и по корзине опознаем.

– Корзину они выбросят сразу.

– Не выбросят, им ведь надо в чем-то картошку нести.

– По карманам распихают…

Ленька все-таки оставил Варшулевича у себя в комнате, а сам выскочил на улицу и пошел по Лиговке в сторону вокзала.

Сперва он просто ничего не видел, ни интересного, ни подозрительного, только девица прошла – почти пробежала, – кутаясь на ходу и всего опасаясь. Она скоро скрылась в подъезде.

Наконец возле одной из подворотен Ленька заметил темные пятна и пару картофелин. Очевидно, здесь и произошла драка, в которой так глупо пострадал Варшулевич. Леньке все не хотелось верить в то, что соболя безвозратно пропали. Не может ведь быть такого! Все было продумано до мелочей, проделано виртуозно и, главное, без капли крови – и вдруг нелепая случайность.

Чуть поодаль он отыскал и корзину. Все как говорил Варшулевич. Сунули меха за пазуху и скрылись. Теперь точно не найти.

Ленька вернулся домой, положил на стол две поднятые с тротуара картофелины.

– Это все, – хмуро сообщил он.

Варшулевич смотрел на картофелины, трясся и плакал.

Юлий был человеком чрезвычайно сложной судьбы. Сложности в судьбе Юлия начались задолго до Революции. Сам он формулировал это в длинных поучительных беседах с Макинтошем таким образом:

– Все твои трудности, Макинтош, проистекают от того, что для тебя быть беспризорником – образ жизни, а для меня это всегда была профессия.

– Ты уже взрослый, – возразил Макинтош, которому чрезвычайно не нравилось, когда Юлий принимался его воспитывать. – Ты-то больше не беспризорник. Ты теперь обычный жулик.

– Все мы бродим по белому свету без всякого отцовского призора, – вздохнул Юлий и благочестиво возвел глаза к низкому грязному потолку полуподвала.

Выпив, Юлий становился ласковым и нудным и ничего так не жаждал, как долгих, изнурительных разговоров по душам.

Макинтош, зная это, сразу же попытался улизнуть, но Юлий поймал его за рукав:

– Выпей со мной.

– Пусти.

– Да что ты, мой хороший, посиди со мной, выпей, – принялся уговаривать Юлий.

– Если пить, то не вырастешь.

– Я же вырос, – возразил Юлий.

Он и правда вырос – почти под два метра ростом. Это мешало бы Юлию в его работе, делая его слишком заметным, но он ухитрялся создавать впечатление хлюпика, хрупкого, ранимого юноши. Именно так о нем и отзывались пострадавшие, если тех спрашивали, кто облапошил их, например, на пароходе, плывущем из Астрахани в Казань, во время игры в карты… Отсюда и у сыскной полиции сложилось мнение, будто Юлий роста среднего и сложения нежного.