От сидения на месте, когда не было работы, и таскания тяжестей, когда работа ненадолго появлялась, Юлий здорово раздался в плечах.

– Не быть тебе больше шулером, – высказался по этому поводу Макинтош.

Юлий на это ответил:

– Быть шулером – вот это не профессия, а образ жизни. Много ты во всем этом понимаешь, Макинтош!

– Может, и понимаю, – сказал Макинтош, покорно усаживаясь на табурет и со скукой глядя в сторону. Удрать сразу не получилось – Юлий преграждал ему дорогу к выходу. Следовало выждать, пока Юлий отвлечется, и сбежать. Потому что после четвертого стакана Юлий обычно становился подозрительным и злобным и лез драться, не внимая ни одному разумному доводу.

– А ты знаешь, например, что я с Деникиным сражался? – спросил вдруг Юлий.

– Ага, – усомнился Макинтош, – прямо вот лично с ним и сражался.

– Напрасно не веришь, – обиделся Юлий. Он налил себе еще стакан, но пить пока не стал.

Макинтош пристально следил за Юлием. Если мальчик соберется бежать, то у него будет только одна попытка. Провалится – все, исход заранее известный и печальный. Удастся – Юлий побушует-побушует, а потом непременно придет усатая старуха Валидовна и даст ему шваброй по голове. Валидовна, женщина с богатым жизненным опытом, исключительно ловко бьет мужчин шваброй по голове, и высокий рост Юлия ей отнюдь не помеха.

Юлий в одних случаях про швабру помнил, в других – нет. Когда помнил, просыпался сердитый и уходил из полуподвала на несколько дней. Когда не помнил – просыпался несчастный и потом ко всем приставал с извинениями.

«Скучно мужчине», – объясняла Валидовна, а Харитина вздыхала, гулко, но без всякого сочувствия.

– Ну, и как ты с Деникиным подрался? – спросил Макинтош.

– «Подрался»! – Юлий всплеснул руками. – Видишь? Я же говорил тебе: беспризорник ты с головы до пяток, а это никуда не годится. Что же, по-твоему, мы с Деникиным вот так же, как ты со своими дружками-босяками, сошлись и подрались?

– У меня нет дружков-босяков, – восстановил справедливость Макинтош.

Юлий пропустил это мимо ушей. Он целиком ушел мыслями в свое героическое прошлое.

Началось это прошлое в тот самый момент, когда его выбросили с парохода. Играли тогда не на деньги, что было бы бесполезным ухарством и даже ребячеством, а на кувшин простокваши и два каравая. Происхождение этих «сокровищ» было сомнительным. Юлий подозревал, что их владелец перед посадкой на пароход навестил чей-то нетронутый хутор. Юлий проиграл ему свои часы, потом выиграл у него картуз и после получаса захватывающего перемещения карт и «ценностей» предложил главную ставку – свое пальто против простокваши и хлеба. Мужичок к тому времени вспотел, разволновался и ставку принял.

В момент азарта, как и в минуты творчества, иной человек сильно дурнеет. Вот, скажем, играет человек на гармонике, так обязательно кривит рот во все стороны. Впрочем, самые жуткие рожи корчат скрипачи. Как их только в рестораны пускают! Юлий поэтому избегал ресторанов со скрипачами. Творческий процесс чрезвычайно уродует человека.

Азарт же, особенно сопряженный с алчностью, усиливает этот эффект многократно. Бледные люди становятся белыми как стена, смуглые от природы – те просто чернеют, круглые глаза расширяются, узкие вжимаются в веко, и у всех без исключения трясутся губы. Глядеть, в общем, неприятно.

Юлий всегда старался своих партнеров по картам приободрить. Похлопывал их по руке, говорил: «Мы ведь не на жизнь играем, а всего только на вещи». Это, разумеется, не помогало, зато совесть Юлия была по возможности чиста.

Юлий знал, что выиграет. И обреченный мужичок тоже это знал. Той частью своего сознания, которая отвечала за угадывание опасности и вообще была прозорлива. Как и все жертвы Юлия, мужичок упорно не слушал ее предостережений. И попался.

Юлий с ласковой улыбкой уже тянул к себе кувшин, когда мужичок вдруг взвыл: «Не отдам!», вцепился в свою собственность и потащил на себя. Юлий не ожидал такой прыти и разжал руки. Кувшин упал на палубу и разбился.

И сразу же возник, словно из пустоты, некий человек с растрепанной бородой в выбеленной солнцем рубахе распояской. Он невозмутимо вытащил из-за пояса деревянную ложку, присел на корточки и принялся быстро-быстро хлебать разлитую простоквашу, зачерпывая ее с палубы.

Бывший владелец кувшина испустил нечеловеческий крик и, наклонив голову, помчался прямо на Юлия. Никакой разумной цели подобный маневр не преследовал. Юлий не удержался на ногах. Мужичок ударил его кулаком по зубам и завопил снова. Толпа вокруг выросла немедленно, и кто-то спросил:

– А что происходит?

– Шулера бьют, – объяснил человек с ложкой. Он облизнулся в последний раз, перекрестил бороду, встал и удалился от греха подальше.

Юлий пришел в себя уже в воде – оттого что захлебывался и шел ко дну. Над ним сквозь толщу воды светило зеленое солнце. Это было солнце мертвых.

Юлий зашевелился и поплыл наверх. Раньше он никогда не верил, что может утонуть. И только оказавшись на поверхности, понял, что – может. Потому что до берега было невероятно далеко. Берег тянулся недосягаемой кривой, подскакивающей и постоянно меняющейся линией.

Юлий то греб руками, то позволял течению сносить себя. Парохода давно уже не было видно. Зато появилось бревно. Оно плыло, как крокодил, ныряя и снова высовывая из воды то, что можно было бы счесть мордой.

Наконец оно добралось до Юлия и сильно ткнуло его в ногу. Юлий даже не закричал, хотя было невероятно больно и, что еще ужаснее, он был убежден в том, что бревно нанесло ему смертельную рану. Он истекает кровью и, по всей вероятности, скоро умрет. В воде все мокрое, поди пойми, насколько сильно истекаешь ты кровью. Тем не менее Юлий одолел в себе страх перед бревном и забрался на него животом.

В конце концов бревно спасло ему жизнь, и Юлий добрался до берега.

На берегу уже вечерело (над водой еще разливался свет, отраженный и умноженный). Там горел костер, возле которого сидели и лежали люди.

Один из них заметил Юлия и показал на него рукой остальным. Его окликнули: «Кто идет?» Юлий сказал: «Пустите погреться, товарищи…» – и рухнул у костра.

Будучи шулером, он мгновенно догадался, как следует обращаться к этим людям, чтобы они не только не убили его, но и накормили.

Эту историю Юлий раньше Макинтошу не рассказывал, однако вовсе не потому, что стыдился своего бесславного падения с парохода, а потому, что попросту о ней забыл.

– Так я вступил в Красную армию.

В голосе Юлия появились слезливые нотки, словно у старика, который погрузился в сладкие воспоминания молодости про то, как воевали турка и государь император лично орден прикрепил. Юлий взялся за стакан, посмотрел на мутную жидкость, плескавшуюся в стеклянном плену, и быстро проглотил ее, словно лекарство.

Макинтош напрягся, готовясь к побегу. Но тут Юлий заложил руки за голову, хрустнул суставами и вытянул ноги поперек выхода.

– И вот, вообрази себе, – как ни в чем не бывало продолжал Юлий, – тут как раз началось наступление!

Макинтош съежился на табурете. Юлий вдруг посмотрел на него холодно:

– Что, скучно тебе? Скучно тебе, да?

– Пусти, – слабо сказал Макинтош.

– Я тебя еще не трогал, – заметил Юлий, мрачнея на глазах, – а ты уже сразу «пусти», да?

Макинтош выпучил глаза и страшно заорал, но это не произвело на Юлия никакого впечатления. Он встал и надвинулся на мальчика.

– Что, скучен я тебе? – повторил он. – Так и сдохнешь в этом подвале со старухами, – он вдруг ударил Макинтоша по голове, – так и сдохнешь, – новый удар, – и сдохнешь…

Внезапно Юлий пошатнулся, икнул и испустил странный звук, больше всего похожий на треск ломающегося дерева. Макинтош осторожно опустил руки, которыми закрывал лицо. Руки были распухшими и болезненными, лицо – мокрым. Юлий с криво подогнутыми коленями полулежал на полу, а над ним высилась Валидовна со шваброй.

Макинтош тупо посмотрел на старуху и, ни слова не говоря, стремглав выскочил из подвала.