И Виктор рассказал Синицыну о встрече, случившейся у него в 1987 году. В Советском Союзе начинались (правда, весьма робко) горбачевские реформы, первые отказники получили, наконец, право на выезд и приезжали. Число репатриантов постепенно росло (разумеется, не так, как это случилось в начале 90-х).

Черноусов готовил цикл статей о новых репатриантах-ученых. Очередным его собеседником оказался доктор химических наук Яаков Куперман. Задавая традиционные вопросы – о семье, о выборе профессии – Виктор услышал: «Профессия у меня наследственная. Отец был химиком. Причем не только на свободе, но даже в тюрьме».

Моисей Куперман, талантливый молодой ученый-химик, был арестован ОГПУ в начале 1929 года. Но сидел не в лагере. После знаменитых «Крестов», его отправили в спецтюрьму (или «шарагу», как называли такие учреждения сами заключенные). Это случилось, по словам Яакова, в 1930 году.

– Вы не ошибаетесь? – спросил тогда Виктор. – Насколько мне известно из литературы, так называемые «шарашки» появились только в середине или даже конце 30-х.

– Нисколько не ошибаюсь, – ответил мой собеседник. – Я сам удивился. Когда впервые услышал это. Но отец утверждал, что – да, это была фактически исследовательская лаборатория. Химико-технологическая.

– Оборонка? – спросил Черноусов.

– Ничего подобного. Они занимались разработкой технологий, связанных с созданием высококачественных красителей. Это во-первых. А во-вторых – изучение процессов искусственного старения органических веществ. В этой, с позволения сказать, лаборатории отец сидел до 1934 года. Потом его перевели в обычный лагерь, на Колыму.

Дальше они поговорили о судьбах бывших заключенных в хрущевские времена, об их приезде в Израиль в 1973, о смерти отца уже здесь.

В конце встречи Виктор спросил:

– А где находилась эта лаборатория?

– Недалеко от Москвы, – ответил Куперман. – В селе Покровском. Слышали о таком?

– А при чем тут Мардер? – спросил Синицын, внимательно все выслушав. – Он что, тоже сидел в шараге? Интересно, в качестве кого?

– Этого я пока не знаю. Обрати внимание: одновременно были арестованы питерские художники неоклассического направления во главе с Мардером и группа молодых химиков-органиков. Раз. Далее: репродукцию с картины Мардера, с дарственной надписью, мы с тобой видели у Семена Левина. И общую фотографию. Тоже совпадение? Люди, охотившиеся за мной и те, кто использовал меня как прикрытие, искали записи, сделанные покойным искусствоведом… где? Тоже в Покровском. В результате поисков Семен Израилевич Левин, вместо страны имени собственного отчества, отправился по другому маршруту.

Синицын молчал.

– Есть у нас в Израиле один миллионер, – сказал Черноусов задумчиво. – Шмуэль Флатто-Шарон. Весьма эксцентричная личность. Во Франции его до сих пор жаждут заполучить – он там провернул какую-то аферу на пару миллионов долларов. И быстренько смылся в Израиль. Успел даже побывать депутатом кнессета, хотя все считают – по нему тюрьма давно плачет.

– Удивил, – проворчал Синицын. – У нас знаешь, по скольким депутатам плачет то же самое учреждение?

– Ладно, я не об этом. Недавно открыл в Эйлате музей. В нем выставлены копии самых знаменитых картин прошлого. Он, понимаешь ли, набрал художников – в основном, из наших, из новых репатриантов. Прилично платит им, а они сидят и малюют – а-ля Тициан, а-ля Микеланджело. В соответствии с каталогом.

– Ты это к чему?

– Если бы НКВД занималось благотворительностью, – сказал Черноусов, – я бы решил, что в Покровском они сделали аналогичный музей. Понимаешь? Все сходится. Химики разрабатывают технологию изготовления красок, имитирующих старинные. Составы, старящие готовые холсты. А художники – вроде Мардера и его учеников – сидят в мастерских под присмотром вохровцев и прилежно копируют великих живописцев прошлого. И тщательно копируют. Десятки раз – судя по тому, что рассказывал Мардер Женьке.

– НКВД, – повторил Синицын. – Хорошенькие филантропы.

– Да уж… Поэтому для меня до сих пор загадка: что и зачем делали в Покровском?

– Не все ли равно?… – Синицын поморщился, потянулся устало. – Это что – весь твой багаж? – спросил он, показывая на черноусовскую дорожную сумку.

– А зачем больше? Мои вещи уже давно в Москве… Ну что? – спросил Виктор. – Что ты теперь будешь делать?

Синицын пожал плечами.

– А что? Слава Богу, есть дача, участок. Шесть соток. Я там столько всего собирался посадить, да так и не посадил. Вечно что-то отвлекало. Теперь вот…

– А что там с этими – из «Юг-Финансы»? – спросил Черноусов.

– Пока посидят, – ответил Синицын. – Оружейный склад – не шутка. Вот только по основному делу – никаких улик.

– Что ты будешь делать с Лисицкого?

Синицын помрачнел.

– А что я должен с ним делать? Ты что, забыл – я частное лицо. Отвезти его и сдать тем же ребятам из «Беркута» – что толку? Тут же и отпустят… Да! – вспомнил он. – Возьми-ка себе, – он протянул Виктору три сложенных вчетверо странички.

– Зачем? – спросил тот.

– Ну, Галлер же за этим охотился. Вот… отдашь. Ты в Москве собирался его интервьюировать? Заодно спросишь, зачем ему это.

– Знать бы еще – как спросить… – Черноусов спрятал листочки во внутренний карман куртки.

Объявили посадку на московский рейс.

– Ну вот, – сказал Виктор. – Мне пора.

Он встал, протянул Синицыну руку. Уже у трапа, еще раз оглянувшись, он помахал рукой Володе, одиноко стоявшему у ограды. Тот ответил. Черноусов прошел в салон, нашел свое место, сел.

Пресс-конференция в холле «Президент-отеля» шла вяло. Может быть, мало кого по-настоящему интересовал престарелый миллиардер. Может быть, его ответы – стандартные, скучные, как диетические таблетки вместо ужина, – не устраивали пишущую братию. И тогда поднялся Черноусов.

– Скажите, мистер Галлер, вы ведь занимались не только бизнесом? – спросил Виктор.

Старик посмотрел на него чуть удивленно.

– Я имею в виду вашу любовь к искусству, – пояснил израильский корреспондент. – Насколько мне известно, вы подарили Нью-Йоркскому «Метрополитен-музею» несколько редких картин, в том числе – знаменитую работу Тициана «Венера и зеркало».

Галлер кивнул, его бесцветные губы растянулись в подобии улыбки. Коллеги смотрели на Виктора с откровенным недоумением. Более идиотского вопроса, с их точки зрения, мало кто мог задать.

– Да, правда, – прошелестел американец. – Я передал несколько очень… мм… ценных полотен этому музею. Нью-Йорк – мой родной город, и я…

Виктор перебил его довольно бесцеремонно:

– Эти картины были вами приобретены, если не ошибаюсь, в двадцать втором году. Когда большевики распродавали культурные ценности. По-моему, именно ваш подарок и вызвал скандал: ведь эта картина была слишком хорошо знакома специалистам.

Галлер резко поднялся и пошел к выходу.

– Только один вопрос! – крикнул Черноусов вдогонку. – Меня интересует судьба картины Тициана «Гомер и его герои»!

Галлер замер в двери и медленно повернулся. Смерив журналиста ничего не выражающим взглядом прозрачных стариковских глаз, он помолчал некоторое время.

Корреспонденты других газет чувствовали, что происходит нечто незапланированное, в вестибюле отеля царила глубокая тишина.

Так и не проронив ни слова, Галлер вышел. Через какое-то время холл опустел.

У выхода Черноусова нагнал секретарь миллионера – молодой человек лет двадцати пяти-двадцати восьми, столь же бесцветный, что и глаза его хозяина.

– Одну минутку, – сказал он, взяв Виктора за локоть.

Черноусов остановился.

– Господин Галлер просит вас зайти в его номер. Он хочет поговорить с вами.

Галлер долго всматривался в лицо гостя. Черноусов почувствовал себя нашкодившим мальчишкой перед суровым и строгим отцом. И это его разозлило.

– Что вы хотели? – резко спросил он. – Учтите, у меня мало времени. Я живу не в «Президент-отеле», долго добираться.