И горько-горько стало Татьяне, жалко себя, и сморщился ее новый задорный носик, и на глазах показались слезинки. Как занесло ее сюда, в такую даль? Ишь ты, ловкий какой, выключил поле — и все дела. Тебе-то хорошо, с тебя взятки гладки. А мне каково? Ну нет, так легко Татьяна еще не сдавалась. Не из таких. Не привыкла руки складывать.

— Старик, я помню, там, когда с нами разговаривали первый раз, собака сказала, что вы были передатчиками. Ты можешь передать всем вашим то, что я скажу?

— Конечно, Татьяна Владимировна.

— Товарищи оххры, я, Татьяна Осокина, взяла на себя обязательство вытащить вас из вашей спячки, растормошить… Мы решили выстроить еще один преобразователь. Мне говорили некоторые, что, мол, особой необходимости в нем пока нет. Может, и правда сегодня нет, но не сегодня, так завтра он понадобится. Точно понадобится! Я знаю, что труд для человека — это все, и я верю, что для вас — тоже. И поэтому мы будем трудиться, что бы кто там ни говорил! Товарищи оххры! Только что мне сказали, что трое из вас проявили слабость — выключили свои поля. — Татьяна сжала кулаки от переполнявших ее чувств, голос ее дрожал. — Жизнь, товарищи, — это долг, который нужно выполнять честно. Выключить поле — это проще всего…

Нет, не те слова она говорила… Разве взорвешь ими это сонное, грустное царство… Эх, знать бы такие слова, чтоб жгли, чтоб звали! Огромная древняя жалость, материнское сострадание наполняли ее. Все, кажется, отдала бы им, глупым, только бы растормошить их. Как могут уходить они сами из жизни, когда жизнь так прекрасна…

И невдомек было Татьяне, что древняя планета внимала ее словам и мыслям с величайшим изумлением: чужая неукротимая воля вырывала оххров из привычного оцепенения, боль и сострадание к ним казались загадкой.

Но ни о чем таком и думать не могла скромнейшая женщина Татьяна Осокина, и в этом, наверное, была ее сила.

— Сереженька, — сказала Надя и начала водить пальцем по Сережиной макушке.

Сережа по-кошачьи зажмурился и промурлыкал:

— Что, Надюшенька ты моя единственная?

— А ты помнишь, как я пришла в библиотеку… ну, когда мы моего двойника увидели?

— Помню, я все помню. Все, что связано с тобой, все-все помню. Даже шнурок зеленый, которым ты волосы подвязывала…

— Правда? А я думала, ты такой… умный… Щупленький такой, как цыпленок полупотрошеный, в очках…

— Да ну тебя!..

— Нет, я правду… Ты же зато теперь… вон какой… — Надя широко развела руки, показывая, какой огромный стал Сергей.

— Во всяком случае, не меньше того хмыря в оранжевых плавках.

— А, ты о Вадиме… — Она задумалась и глубоко, прерывисто вздохнула: — Ленинградец… С матерью приехал… На «Жигулях» собственных… — Она оживилась: — Знаешь, как он водит? Он меня катал…

— Ты начала рассказывать о библиотеке, — нежно сказал Сергей, поднял рукой тяжелые Надины волосы и провел губами по белому, беззащитному затылку.

— Щекотно, — томно сказала Надя.

— Ничего не щекотно, я осторожно, — сказал Сергей.

Мир был прекрасен. В высоком оранжевом небе плыли два синих солнца и отбрасывали от Нади две тени крест-накрест, как на футбольном поле при электрическом освещении.

Мир был прекрасен, потому что Сергей был полон нежности к этому непостижимо прекрасному существу с зелеными, в черную крапинку глазами. В нем было столько этой нежности, что ее, казалось, хватило бы на всю Вселенную, и даже те несчастные, что никогда не смотрели на своих Надь, как он на свою, и те поняли бы, как прекрасна любовь.

— Да ну тебя, Сережка! — сказала Надя и капризно выпятила нижнюю губу. — Чего ты на меня так смотришь…

— Ты начала говорить о библиотеке, — улыбнулся Сергей.

Что за чудо — все, абсолютно все в этой девчонке приводило его в трепетное умиление, даже то, что она всегда начинала разговор про одно и тут же сворачивала куда-то в сторону.

— А, вспомнила… Я еще сказала тогда тебе, что я плохая, помнишь?

— Я все помню, все…

— А знаешь, почему?

— Нет.

— Потому что Вадим поцеловал меня…

Конечно, ленинградец Вадим с шарообразными бицепсами, модными очками и «Жигулями» был серьезным соперником, но сейчас у Сергея было довольно важное преимущество: Вадим был далеко. Возможно, там, в Приозерном, Вадим сейчас и одерживает верх над полупотрошеным, как она сказала, цыпленком, который прячет свою робость под индейской невозмутимостью, но здесь, на Оххре, ленинградские «Жигули» были не страшны. И, стало быть, можно было быть великодушным.

— Ну и что? — небрежно спросил Сергей и почувствовал, что, несмотря на все, в горле вынырнул знакомый комок.

— Как это — что? Значит, тебе все равно, с кем… кто меня целует? Ну хорошо, я буду знать…

— Ты меня пугаешь? — улыбнулся Сергей.

— Тебя? — надменно вскинула голову Надя и царственным жестом отбросила волосы за плечо. — С какой стати? Но не забывай, дорогой Сереженька, что не ты один…

— На Оххре?

— Да, представь себе, и на Оххре!

Неужели она имеет в виду Павла Аристарховича? Ну конечно же, кого еще? Вот чертовка… Комок в горле окреп и мешал уже дышать. И Павел Аристархович тоже…

К их дому, подле которого они сидели, неслышно скользнули два круглых, похожих на сложенные вдвое тарелки существа, мягко опустились на землю и вытянулись в маленьких массивных гибридов — нечто среднее между пингвинами и сусликами.

— Здравствуйте, — сказали гибриды.

— Здравствуйте, — сказала Надя, и Сережа заметил, как она быстро превратила ладонь в зеркало и украдкой бросила на него взгляд.

— Добрый день, — сказал Сережа. — Как прикажете вас называть?

— Как хотите, — сказал один из гибридов, который больше походил на пингвина.

— Отлично, вы будете Пингвином, а вы — Сусликом. 0 кэй?

— О’кэй! — закивали оххры.

— Чем можем служить? — Фраза была старинная, и Сережа гордился ею.

— Мы хотели спросить вас, — пискнул Суслик, — о ваших чувствах. Мы давно слушаем ваши беседы…

— Каким образом?

— В вашем доме живет кошка Мурка.

— Ну и что?

— Она и транслирует на весь Оххр ваши разговоры.

— Это просто безобразие! — вспыхнула Надя.

— Но почему же? — спросил Пингвин. — Разве вы скрываете свои чувства?

— Но мы думали, что мы одни, — пробормотал Сергей.

— Значит, у вас есть разные чувства для узкого круга и для широкой публики? — спросил Суслик и уставился на Сергея маленькими, как бусинки, черными глазками.

— Пожалуй, не совсем так. Чувства, наверное, одни, но мы не привыкли выставлять некоторые чувства напоказ.

Только не Надя, подумал при этом Сергей. Она-то уж особенно не стесняется.

— Скажите, а как называются те чувства, что вы испытываете друг к другу? — спросил Суслик, и Сергей улыбнулся: Суслик был чем-то похож на соседского Шурика, когда тот начинал мучить Сергея вопросами.

— С моей стороны по отношению к Наде это, безусловно, любовь…

— Сережка, — сказала Надя, — как ты можешь?

— А почему я не должен мочь? Я же тебя люблю? Люблю.

— Ну чего ты заладил: люблю, люблю!

— Ты меня можешь не любить, это дело твое, но любить тебя мне ты запретить не можешь, и по мне, так весь Оххр может это знать и даже вся Вселенная.

— Скажите, — спросил Пингвин, — а в чем смысл вашей любви? Что это такое?

— Это, — засмеялся Сергей, — очень трудный вопрос.

— Но почему? Наверное, это очень редкое на вашей Земле чувство?

— Вовсе нет. Наоборот, любят миллионы. И все-таки определить его пока никому еще точно не удалось…

— Почему это — не удалось? — подозрительно спросила Надя.

— А это вот: «Любовь, как радуга над полем?»

— Это Эдита Пьеха поет, — сказал Сергей. — Кроме Пьехи, о любви говорили, писали и пели многие, от Гомера до Большой советской энциклопедии. Вы простите, товарищи, что я говорю так непонятно…

— Но что же, по-вашему, главное в этом странном чувстве, которое знакомо многим и которое невозможно точно определить? — спросил Пингвин.