Ты живучая, как хорёк, ты щекастая, как хомяк, недалёкая, как ларёк. Развалилась ты, ноги врозь, на пути моём — поперёк. Каблуком тебя, да насквозь. И на дырку соль, чтобы боль, и юбчонку вниз, чтобы визг, поцелуй в уста — и с моста.

Я иду на тебя войной. Посмотри, кто идёт со мной. Вот Востока алое око полыхает над головой. Мертвецы на Западе ада достают из земли доспехи. Боевые подруги с Юга побросали свои утехи, и летят амазонки — ветер в их растрёпанных волосах. На суровом Севере звери вековечный взломали лёд. Когти Силы вспороли время. Посмотри, Кто со мной идёт!

Да, я твой беспощадный друг. Да, я твой совершенный враг. Ты попала — замкнулся круг. Я попала. Прострелен флаг. Ну поскалься, позубоскаль. Хочешь знать, как ласкает сталь?..

А за битву — благодарю. И в финале тебе дарю — то, что «хуже не может быть». Я забуду тебя убить. Что подаришь ты мне в ответ? Ты — на куче своих побед? Я уйду, рассекая даль. Ты — останешься «жить». Не жаль.

Я теку. Одиноко моя река вдоль пустых берегов бежит. Он входил в меня. Он тонул во мне. Он на дне у меня лежит. И от снов его про пьянящий мёд тяжелеет моя вода. Я теку. Теку по ногам его. По губам. Мимо рта. Всегда.

У живой воды не судьба — печаль. Ей собой — мертвеца лечить. Ручейком русалочьих чистых слёз камень сердца его точить. Дивным ивам — плакучие косы вить, и молить молчаливо — встань! Нитям рыбьих стай — плавниками рвать его бархатную гортань.

Почему хлебал ты ладонью то, что не вычерпать и ведром? Почему от моих поцелуев вновь почернело твоё серебро? Почему в моё лоно — песок златой — не воткнулись твои ножи? Неподвижный, нелюбленный, славный мой. Я прошу — не молчи. Скажи!

Иль напрасно я, искупав тебя, искупила твой смертный грех? Верю, будет день, и сойдёт ко мне тот, чья воля превыше всех. Превратит тебя в хлеб, а меня в вино. Мы живые сомкнём уста. Опьянев, станешь ты одержимым мной. Я же стану тобой — сыта.

Я буду землёй, что тебя исторгнет, и той, что примет твои останки. Я буду едой, что тебя накормит, скупой слугой, что доест остатки. Пойдём со мною в мой древний город, где каждый камень — источник силы; смотри, как я для тебя красива! Твой дом — у меня внутри. Погаснет солнце людской эпохи, исчезнут храмы Тецкатлипоки, и мир тряпичный, по швам распорот, умрёт. А пока — смотри. В неверном свете фигуры в масках сплетутся в дикой бесстыдной пляске, а после с неба вода польётся, завьётся река-змея. Не спорь с ветрами, не спорь с другими — плыви один по теченью Иня, к земле священной, где я — богиня. Богиня, и я — твоя.

Лиловые губы сумерек нежно целуют ключицы улиц. Молчат фонари сутулые, к небу не смеют поднять лица. Играем в блиц: моё имя — ответ на тыщу твоих любовей. Играем в ад: моё имя — Омен. Скажи теперь, как ты рад. Я — храм, обращаясь к тебе мольбой; войной обращаясь — шрам. Давай же разделим одну постель, и жизнь одну — пополам. Давай ты поверишь, что любишь девчонку с шипом агавы в виске. Давай мне не будет вот так безразлично — чьё имя оставить в песке. Наш день, умирая, набросит на плечи мои золотой палантин. Прости, но без этих стихов, без песен — я стану пустой. Пусти. Качаюсь на ниточке между мирами, и в поиске точных слов — кончаюсь, срезая твоими дворами вершины своих углов. Кончаюсь, кончая в твои ладони, срываясь с высоких нот. До звона, до дрожи, морозом по коже — предсмертный проступит пот. До сути, до соли, до лезвия боли, озёрная гладь, карниз. Мы — только скольженье, головокруженье, движение — вверх и вниз.

Она: «Если ты стоишь меньше, чем рифма — мои карманы пусты». А он: «Посчитаем, за сколько оргазмов ты сможешь меня простить».

Она: «Моё небо опять накренилось, ступни дотянулись до дна». А он: «Малышок, ничего не случилось? Сегодня еда невкусна».

Она: «Уязвима, как пятка Ахилла. Пощёчин ищу в зеркалах». А он: «Ну, вчера ты смотрелась нехило вон в тех своих новых штанах».

Она: «Эта боль — в каждой клетке. Чужие победы мне выжгли глаза».

А он: «Извини, я не понял. Ты что-то конкретно хотела сказать?»

Она в этом марте — с короткими волосами, и больше не ляжет ни в чьи ладони. А он где-то занят своими делами, он точно уверен: «Она ему первой позвОнит».

Когда бес в твою плюнет бороду, мы отправимся к старому городу, в край петель без дверей, журавлиных вестей, безголовых царей, козырей всех мастей. За незрячей собакой-поводырём дураками по дорогам пойдём, подорожниками ляжем в пыли, и приснится нам, как будто пришли. В старом городе ветра небо бьют, рыбы шёлковые реки поют, птицы ситцевое солнце молчат, нас никто не станет встречать. Будем жить мы в вышине, в нижине, нерождёнными зубами в десне, в тишине, в крайней хижине. Скрипнув, сядем рядышком на полу, да поставим свечку в углу, темноту потянем за ухо, а за ней придёт та старуха — с земляными глазами, с сухими слезами. В дверь войдёт, не спрячет лица, и про нас расскажет сказочку — до конца.

Я помню, как смерть на меня смотрела, когда был ненужным и грязно-белым февраль, когда время в ушах свистело, хранил высоту карниз. Когда обрывалось, когда летело, когда рассыпалось на крошки мела, всё то, о чём я никогда не пела — всё падало вверх и вниз. А я подбирала, как мусор, рифмы, а я любовалась разрезом бритвы, и билась волной об гитарные риффы, всё думала, чем рискнуть. Твоя любовь, как больная кошка, свернулась калачиком, да на ножках — а мне бы встать, подышать немножко, вот только боюсь спугнуть. Мы жили рядом, как будто вместе, пока в одном не увязли тесте, пока в самом гиблом болотном месте не выросли камыши. Пока ты не стал моей худшей долей, пока я не стала твоей неволей, пока наше горькое море солью не высаднило души. Все дни бесцельно, все дни бездельно, потом мы стали торчать раздельно, а смерть хохотала беззубо, дико, завёрнутая в фольгу. И я выступала с гитарой сольно, и я превращалась в придаток к «больно», приехала в город столикий, стольный, изогнутая в дугу. Могу быть сильной, могу быть смелой, но дайте волю — я буду белой. Белее света, белее снега, того, под которым сплю. Меня лечили, меня спасали. Спасли, наверно. Хотели сами. А я себе снова иглу вонзаю в то место, куда люблю

Кто помнит теперь, сколько вёсен назад мужчины ушли на войну, забыв своих женщин, оставив свой город, обёрнутый в плащ темноты, пропадающий с карт. Кто помнит теперь, сколько лет этим женщинам, ждущим мужчин? Ночей из чернильниц не вычерпать; в городе окна горят. Вот в одном из них я, горбоносая, строгая, и губы, сжатые скорбно, имя твоё хранят. В домах зеркала занавешены, женщины видят лишь руки свои, их кожа морщинится, как кожура печёного яблока. Быть может, нам просто не нужно держать ладони над свечкой… А время идёт, и течёт, и не лечит. Что значит одно ожидание в сравнении с миром? И что нам до мира, когда мы умеем лишь ждать.

Летят колесницы по пыльному полю, над полем летят сердца. Узнаешь ли мужа в свирепом воине? В вознице узнаешь отца? Вот пращники, лучники и щитоносцы, я слышала ночью, как меч твой кричал, сатанел в своих ножнах, и требовал битвы. А наши молитвы безумными птицами к небу летят. Кто кружит сейчас над твоей головой — орёл или ворон? Быть может, давно уж пируешь в небесной Валгалле, в чертоге убитых… Три тысячи лет длится битва, пять тысяч — никто не сильней. А волосы женщин — из золота в платину — стали длиннее, ценней.