Эти слова прозвучали в ушах парализованного страхом Мо как взрыв. Ватными руками он попробовал оттащить судью. Тот отпихнул его, но психоаналитик не сдался, с невесть откуда взявшейся бешеной силой он накинулся на судью и вцепился в воротник его рубашки, так что шелк затрещал. «Беги!» – крикнул он девушке, и тут же сноп искр рассыпался у него перед глазами и он растянулся на полу – судья саданул его своим острым жестким локтем. Бальзамировщица бросилась бежать. Мо встал, но кровь текла у него из носа и ноги подгибались, так что он снова упал. Судья же наконец, кряхтя, слез с кровати. – Где я? – спросил он, озираясь. – Черт возьми! Да это морг! Распростертый на полу Мо услышал, как судья выбежал из зала и помчался прочь, не разбирая дороги. На какое-то время наш герой потерял сознание. Когда же пришел в себя, то обнаружил, что лицо его в крови, как у героя американского вестерна, а штаны промокли, как у русского режиссера на кремлевском просмотре, причем сам он не помнил, когда обмочился.

«Браво, Мо, – подумал он. – Ты один воплотил в себе две мировых сверхдержавы».

Единственное, что оставалось Мо, чтобы избавиться от постыдно мокрых брюк и трусов, это переодеться в рабочую одежду Бальзамировщицы, которую он нашел в ее шкафчике. Что он и сделал и в таком виде вышел на улицу. Голубая хламида из грубой ткани была чем-то средним между комбинезоном и мантией средневекового ученого, чем-то смешным и строгим одновременно; спереди и на спине красовалась белая надпись – «Космос. Бюро ритуальных услуг», желтый рисунок – ракета и космонавт – и красные адрес и номера телефона и факса. Мо больше всего понравились карманы, в которые он рассовал все, что лежало в брюках: сигареты, зажигалку, бумажник, ключи и новенький мобильник с мигалкой и подсветкой.

Было еще темно. Возвращаться домой не хотелось. Разбудишь родителей, перепугаешь их женским, да еще и с погребальной символикой, нарядом. («Почему так поздно? – наверняка скажет мать. – И когда ты наконец женишься – осчастливишь нас?») Поэтому, вместо того чтобы взять такси, Мо пошел куда глаза глядят по улицам спящего города. Пройдя немного, он решил повторить постоянный маршрут Бальзамировщицы: мимо ворот пустой в этот час музыкальной школы, потом направо до самого рабочего квартала – там тоже ни души. Мо посмотрелся бы в витрину, чтобы узнать, на кого он похож, но здесь не было ни магазинов, ни даже фонарей. Время от времени на улицу выбегала] какая-нибудь собака, останавливалась около него, обследовала и провожала на противоположный тротуар. В мусорных баках шуршали и дрались за объедки крысы.

На перекрестке Мо остановился – уж не сошел ли он с ума? Исхлестанные ветром щеки горели. Кажется, он сбился с пути и не понимал, где находится. По спине его пробежал озноб. Что со мной? Я родился и вырос в этом городе, а этот квартал знаю как свои пять пальцев. И я заблудился? Мо отогнал панические мысли, а осмотревшись, утешился: дикий капитализм внес в облик города сокрушительные изменения. Он обследовал по очереди все новые улицы, неотличимые друг от друга, с совершенно одинаковыми, облицованными искусственным мрамором домами. С четверть часа он прикидывал, в какую сторону идти, и наконец решил, что надо двигаться в северном направлении. Но, сколько ни глядел на небо, определить, где север, не мог, а тут еще закапал дождь. Тогда он просто-напросто пошел, никуда не сворачивая, вперед по улице, обсаженной, как и все остальные, молодыми эвкалиптами, разве что тут они казались не такими чахлыми, решив пройти ее до конца.

«Что сказала бы Гора Старой Луны, если бы я вдруг явился к ней в тюрьму в костюме Бальзамировщицы? – думал он. – Засмеялась бы? Да, наверное. Смех у нее такой заливистый, одни удивляются, другие возмущаются. Я ей скажу по телефону через стеклянную перегородку (черт знает что – в такой нищей стране такие сверхсовременные тюрьмы!)… Вот, скажу, видишь эту ракету с космонавтом, это мое новое увлечение!.. Или нет, придумаю что-нибудь получше. Скажу, что у меня теперь другая работа, я подался в ангелы: сопровождаю людей на долгом пути в рай. Объясню, что такое бальзамировщик: тот, кто приводит покойников в эстетичный вид. А она скажет: „Не смеши меня – ты ничего не смыслишь в эстетике!“ Я придвинусь поближе, чтобы она могла вытянуть руку поверх перегородки и пощупать своими тонкими длинными пальцами человечка в скафандре на моем комбинезоне. Но она же умница – прищурится и испытующе на меня посмотрит: правду я говорю или валяю дурака? Поймет все без слов и горько заплачет. Такую чуткую душу не обманешь. Она поймет, что все опять провалилось. И теперь окончательно. Непоправимо. Уронит голову, закроется руками и просидит так, пока за ней не придут охранники. Да и им придется нелегко. В таком положении даже дуболомы-полицейские с ней не сразу сладят. Она как каменная. Попробуй-ка ее подыми! Нет, не надо идти к ней ни сейчас, ни в ближайшие дни. Только расстраивать. Я и сам-то чуть не плачу – иди разберись в этих многоэтажках!»

В первый раз Мо видел Гору Старой Луны в слезах, еще когда они оба учились в Сычуаньском университете. В тот год стояла суровая зима, в конце ноября несколько дней подряд шел снег – большая редкость для этого города на юго-западе страны. Как-то вечером Мо пошел к профессору Ли, который читал у них курс по драматургии Шекспира и числил Мо в любимых учениках. В большой гостиной профессора был адский холод, тепло было только в кабинете (комнатушке в пять квадратных метров, с пола до потолка уставленной книгами), где стояла жаровня с горячими углями, там они и устроились для беседы – болтали как два приятеля, обо всем и ни о чем. Мо принес свой последний перевод, профессор нацепил очки с веревочкой вместо отломившейся дужки и стал придирчиво читать, сверяя каждое слово с оригиналом. В это время кто-то постучал в дверь. Профессор Ли перешел из кабинета в гостиную, туда же, как увидел Мо, вошла Гора Старой Луны. Он очень удивился: она никогда не интересовалась английским языком, не говоря уж о Шекспире. Девушка была не похожа на себя: бледная, глаза опухли. Стояла с замученным, несчастным видом и даже не отозвалась, когда профессор поздоровался с ней. Только подошла нетвердым шагом к стоявшему посреди комнаты столу, опустилась на стул с плетеной ротанговой спинкой и, уронив голову на руки, разрыдалась. Мо со своего места видел только рассыпавшиеся по плечам и мелко трясущиеся длинные волосы, при каждом новом рыдании по ним пробегала крупная волна. Он нервно ходил взад-вперед по крохотному кабинету и никак не мог решить, надо ему показаться или нет. Профессор Ли заговорил, но как-то странно: куда девались уверенность и звучность его хорошо поставленного голоса, обычно без усилия покрывавшего большую университетскую аудиторию? Тоном провинившегося школьника он просил прощения за своего сына (студента филфака, высокого, видного юношу, отъявленного донжуана, кумира девушек и героя их снов). Гостья по-прежнему молчала. Профессор называл сына скотиной, гнусным, бессовестным негодяем, которому нельзя верить, и т. д. Мо подошел к окну и увидел свое изображение в матовом стекле: расстроенное лицо, текущие по щекам слезы. Между тем огонь, уютно потрескивавший в жаровне, погас. Мо попробовал разжечь его: подбросил угля и стал дуть в дверцу. Поднялось облако золы, забившей ему рот и нос. Дым вырвался наружу, проник в гостиную. Профессор бросился на помощь, Мо же, наоборот, кашляя, выскочил из кабинета. Неожиданный шум испугал Гору Старой Луны. Она встрепенулась и удивленно глядела на явление Мо в клубах дыма. Трудно сказать, кто из них испытывал большую неловкость: она, оттого что ее застигли в таком состоянии, или он, оттого что в таком состоянии ее увидел. Он попытался вытереть лицо рукавом, но только размазал сажу и стал похож на клоуна из китайской оперы; пробормотал что-то невнятное в свое извинение. Она уже не плакала. Мо взял стул, хотел сесть рядом с ней, но, сам не зная, как это получилось, опустился на колени. «Не думай о нем больше, забудь его», – умолял он девушку. Она кивнула и положила руки на плечи Мо, вернее всего, чтобы заставить его встать. Но Мо почудилось, что она готова довериться ему. «Гора Старой Луны, дорогая моя! – хотел он ей сказать. – Я неказистый, неинтересный, бедный, близорукий, маленького роста, но гордый, и я отдам тебе все, всю свою жизнь, до последнего дыхания». Однако от волнения не мог выжать из себя ни слова. Он поднял голову. Вот, совсем рядом, ее грудь, в которой бьется страдающее сердце. Он осмелился начать и уже произнес ее имя, но она нагнулась, стараясь поднять его с колен. «Встань, а то он увидит!» – сказала она, хотела прибавить что-то еще, но замолчала, чтобы не расплакаться. Однако не сдержалась – слезы потекли из ее глаз по щекам и по губам. Мо хотел утереть их ладонью, но рука его была черная, вся в угольной пыли. Тогда, поддавшись порыву, он поцеловал ее в губы. Это был не столько поцелуй, сколько легкое, невинное прикосновение. Он ощутил горечь ее слез. Девушка отстранилась, и он тотчас поднялся. Она замерла, устремив на Мо взгляд опухших глаз, но при этом не видела его, и он это знал. Она была похожа на больную, ждущую своей очереди в приемном покое больницы, среди других, чужих людей. Наконец она встала, сказала «До свиданья» воюющему в кабинете с дымом профессору Ли и легким шагом вышла из комнаты.