– Как это – специально для меня?

– Ну, можешь с ней забавляться. И не беспокойся – все оплачено.

– Нет-нет… Спасибо, мне не хочется.

– Ну, ты меня разочаровываешь, старик. А я-то в прошлый раз тебя зауважал. Ты с такой страстью говорил об этой своей подружке, которую посадили за фотографии, и о психоанализе – все это потрясающе. Но мне и жалко тебя стало. Вид у тебя утомленный, измученный, голодный. Бери пример с судьи Ди, подзарядись у женщины энергией инь, обнови свою жизненную силу.

Загадка разрешилась. В словах приятеля Мо открылось нечто важное. Его обдало жаром, он часто задышал, и даже очки его запотели.

– Ты хочешь сказать, что этот негодяй судья хочет получить девственницу, чтобы зарядиться жизненной силой?

– Ну разумеется, бодростью, силой, здоровьем… Хоть я и старый зэк, но могу просветить тебя по части секса. Так вот, для китайцев секс – это способ достичь двух очень важных и абсолютно не связанных друг с другом вещей. Во-первых, зачать ребенка. Обыкновенная физическая работа. Глупо, конечно, но иначе это не делается. Во-вторых, зарядиться, впитать женскую энергию партнерши. А если это девственница, подумай только! У нее слюна куда ароматнее, чем у замужней женщины, а вагинальные выделения во время полового акта действуют невероятно благотворно. Вот где источник чистейшей жизненной силы.

Две длинные вертикальные палочки, перечеркнутые двумя короткими горизонтальными, – ложе. Еще три тонкие, как волоски, загнутые на концах – опущенные ресницы на закрытом глазу. Сверху над глазом – указующий перст, в знак того, что он видит и во сне. Все вместе – значок «сон» в старинной китайской иероглифической письменности, которой три с лишним тысячи лет. В студенческие времена, когда Мо было двадцать лет, его покорила лаконичность, придававшая этому иероглифу таинственную, почти божественную красоту. Он отыскал его в Императорском музее – он был начертан на черепаховой пластинке, темной, растрескавшейся, полупрозрачной и такой древней, что, казалось, от одного дуновения вот-вот рассыплется в прах вместе с чудесными письменами.

Писец, живший в те далекие времена, и представить себе не мог, что пройдет несколько десятков веков, и его детище станет афишей бродячего психоаналитика. Мо старательно скопировал иероглиф, пропорционально увеличив его, на лоскут черного шелка, вырезал и попросил портного пришить на приятно пахнущую стиркой и камфарой белую простыню, которую без ведома матери стащил из ящика комода черного дерева. А сверху распорядился поместить три строчки красной краской: большими иероглифами «Толкователь снов» и помельче «Психоаналитик. Обучался во Франции. Последователь Фрейда и Лакана».

Оставалось приделать к знамени древко. Мо обошел весь строительный рынок, перебирая бамбуковые жерди. Но все они никуда не годились. Им не хватало гибкости и крепости, чтобы удержать знамя и не сломаться от ветра. Нечто подходящее нашлось дома: он долго колебался между шестом, на который матушка вешает белье, и отцовской складной удочкой, состоящей из нескольких лакированных бамбуковых палок. В конце концов выбрал удилище – пусть не такое прочное, но более приятное на вид.

В ту теплую летнюю ночь сон Мо был коротким и тревожным. Просыпаться по утрам, с тех пор как он прочитал «Превращение» Кафки, всегда было для него пыткой. Но на этот раз он чувствовал себя на диво свежим и бодрым. Встал, оделся, выглянул в окно. На северной стороне неба еще виднелась одинокая звезда – наверно, Полярная. Впервые с самого приезда он видел звезду в этом насквозь закопченном городе. Он счел ее появление добрым предзнаменованием для намеченной психоаналитической вылазки. Звезда еще не успела исчезнуть, когда он выехал из дома на старом дребезжащем велосипеде отца. Улицы в этот час были неопределенно серые, будто утратившие краски. Мо доехал до самой окраины и остановился перед небоскребом, в окнах которого, точно в огромном зеркале, отражался во всей красе восход солнца над рекой Янцзы. Он развернул свое знамя и привязал его к концу тщательно укрепленного на багажнике удилища. А затем снова вскочил в седло и помчался во весь опор – знамя гордо развевалось по ветру. Вперед, на юг!

Не скрою от читателей, что психоаналитическое мероприятие служило лишь предлогом, прикрытием для поисков особы женского пола, у которой он мог бы купить девственность для судьи Ди. То был первый решительный шаг к освобождению томившейся в неволе возлюбленной. Именно это было его конечной целью.

Мо что есть сил жал на педали, в голове у него звучали строки Бодлера: «Вихрь дует чувственный, плоть бывшую тревожа, / И хлопает она, как обветшалый стяг».[11] Он отъезжал все дальше от города и спустя час доехал до коммуны «Красные ворота». Первый же поселок, Нефритовый бамбук, удостоившийся чести попасть под модернизацию, являл собой какое-то призрачное зрелище: на скупленных землях на месте разрушенных до основания крестьянских домов возвышались каркасы недостроенных, скорее всего из-за нехватки средств, казенных зданий – ни стен, ни крыш, ни перекрытий. Мертвые скелеты, которым явно не суждено ожить. В дверных и оконных проемах, в трещинах между кирпичами, росли желтые полевые цветы. Их стебли шевелил ветер. Мо остановился и зашел в один из недостроенных домов по малой нужде. На первом этаже пышным зеленым ковром разрослась трава. Вся в блестках утренней росы, она издавала упоительный запах. Небольшое стадо овец паслось на ней в свое удовольствие, не обращая ни малейшего внимания на Мо. В довершение пасторали сытое блеяние время от времени вплеталось в гулкое журчание направленной на стенку струи.

Здесь, в этих развалинах с дырами вместо дверей и пустыми оконными глазницами, Мо истолковал первый в своей практике сон. Он мог совершать, иной раз сам того не замечая, множество оплошностей в повседневной жизни, мог даже выглядеть глуповатым. Но в психоанализе, особенно в интерпретации сновидений, знания его были обширны и безукоризненны.

Его первым клиентом стал хозяин стада, человек лет сорока пяти, на костылях. Он сам подошел к Мо, и тот, хотя старался деликатно отвести взгляд, все же заметил, что одна нога у пастуха короче и, судя по болтающейся штанине, тоньше другой. Пастух стал выторговывать скидку с двадцати юаней до десяти, на что Мо легко согласился.

Закурив сигарету, пастух стал рассказывать, что ему приснилось. Во сне он шел или, вернее, брел по щиколотку в воде, скорее всего, по берегу Янцзы, вместе с женщиной лет пятидесяти, с которой жил несколько лет тому назад. Их сфотографировал сосед, работавший в туристической фирме. А дальше ему снилось, что он спал и его разбудила та самая бывшая любовница, пришла веселая и показала снимок: вода в Янцзы такая прозрачная, что видны камушки и травинки на дне. На середине реки кораблик, на палубе развешано белье. Женщина держит мужчину под руку, он улыбается, ненужные костыли висят под мышками. Штаны закатаны, но промокли, а из расстегнутой ширинки торчит длинная твердая палка и доходит почти до самой воды. Палка сияет, как хрустальная, и в ней будто пляшут цветные огоньки.

Расшифровать этот сон для Мо было парой пустяков – все равно что чемпиону мира по шахматам обыграть начинающего любителя. Ни о чем больше не спросив клиента, наш аналитик уверенно сообщил ему, что у него вскоре может отняться еще одна часть тела, половой член, что его вот-вот покинет демон, которого верующие люди называют сатаной, а писатели – пламенем вожделения, и посоветовал обратиться к врачу.

Все это он выпалил единым духом, но не успел договорить, как уже пожалел о сказанном, вспомнив о своей задаче: найти девственницу! Он хотел перевести разговор на эту тему и расспросить пастуха, но поздно. Клиент пришел в ярость, узкие глаза его вспыхнули, и весь он так и затрясся. Он заорал, что Мо издевается над бедным калекой и все наврал, чтобы лишить его последней радости; он обозвал аналитика последними словами, плюнул в него окурком и замахнулся костылем, целясь в лицо. Мо увернулся и побежал прочь. Пастух за ним, он скакал на одном костыле, а другим размахивал над головой, как в фильме про кун-фу. Ошалевшие овцы разбежались в разные стороны. Дикие вопли калеки еще долго неслись вдогонку Мо, который, не получив никакой платы, улепетывал со своим знаменем, и замолкли, только когда его поглотил окрашенный в нежные рассветные тона утренний туман.