Теперь, спустя двадцать лет, шагая по городу в костюме служащей погребального бюро, Мо вспоминал об этом поцелуе, своем первом поцелуе, нежном и страстном, приправленном солеными слезами. Гора Старой Луны, страшно бледная, была в стеганой куртке из черного бархата, черных брюках и ботинках и приковывающем глаз белоснежном свитере. Тот ноябрьский день остался для него памятной датой, тайным праздником, который он торжественно и в трогательном одиночестве отмечал каждый год, неизменно надевая давно превратившийся в лохмотья фиолетовый плащ и залоснившуюся шляпу, которые были на нем в Великий Час. (Настало время открыть секрет нашего психоаналитика: говоря попросту, он до сих пор оставался девственником, мало того, не жаждал приобрести недостающий опыт, – это бросалось в глаза каждому, кто видел его в женском обществе.) Каждый ноябрь, где бы он ни был, в Китае или в Париже, нищенские обноски, с которыми связаны его самые драгоценные воспоминания, пробуждали в нем романтический восторг.

Моросил мелкий дождь. Вода скапливалась на листьях деревьев и холодными каплями падала на костюм и на голову Мо. Он пожалел, что у этого комбинезона, в отличие от лыжного, нет капюшона. Его догнало и притормозило у тротуара, ожидая сигнала, такси. Но Мо не стал его останавливать. Не нужно ему такси. Он уже нашел дорогу по верному признаку: за рядом еле различимых в тумане величественных платанов вдруг замаячил сортир, бывшее прибежище геев, с неоновыми буквами WC на крыше. Движимый любопытством историка, Мо свернул и заглянул внутрь. Ему казалось, что он в сказке. Теперь заведение охранялось унылым старцем с мешками под глазами, в спецовке, похожей на комбинезон Мо. Он сидел за стеклянным окошком, под слабой лампочкой, весь какой-то прозрачно-призрачный. «Вход – два юаня», – проговорил он тоном музейного сторожа.

Проходя мимо конфетной фабрики, Мо достал из кармана мобильный телефон, но только с досадой и неприязнью посмотрел на этот светящийся аппаратик – звонить-то некому. Единственным человеком, с кем ему хотелось бы говорить, была Гора Старой Луны, а она в тюремной камере. Он подумал о своем французском аналитике Мишеле. С учетом разницы во времени, тот должен уже проснуться. Мо укрылся под буковым деревом, чьи листья трепетали, как его сердце, а вершина волновалась, как его душа, и набрал номер. Гудки, щелчок и далекий голос его наставника произнес: «Да». Холодное, равнодушное, бесстрастное «да». Слишком часто Мишеля донимают звонками взвинченные пациенты, и у него выработалась привычка: снимая трубку, он холодно говорит «да» и ждет натиска. У Мо сразу пропало желание говорить с ним, и он прервал связь, даже не поздоровавшись. Но через несколько секунд телефон зазвонил в кармане.

– Простите, Мишель, – смущенно пробормотал он, – не хотелось вас беспокоить, но я влип в жуткую историю.

– Где ты, Мо? Ты с ума сошел? На каком языке ты со мной говоришь?

Голос Бальзамировщицы! Как же он мог начисто забыть о ней?! Мо стал горячо извиняться и сказал, что немедленно к ней зайдет.

Бальзамировщица… Мо не помнил точно, кто и когда начал так звать соседку сверху. Теперь все только так ее и называли. Все, включая родителей, г-на и г-жу Лю, бывших преподавателей анатомии, лет двенадцать тому назад они вышли на пенсию и оставили дочери жилплощадь. Скромную двухкомнатую квартирку на последнем этаже бетонной шестиэтажки без лифта, побеленной снаружи, с торчащими цементными швами и зарешеченными (защита от воров), как клетки в зоопарке, окнами. Над входом рабочий, крестьянин и солдат из бело-розовой мраморной крошки держат похожее на венок зубчатое колесо. Это здесь «муж» вдовы-девицы выбросился перед свадьбой из окна шестого этажа.

Уже отключив мобильный, Мо сообразил, как нелегко ему будет попасть к Бальзамировщице, минуя квартиру собственных родителей на втором этаже, придется действовать как профессиональный домушник.

Ломая голову над этой задачкой, он дошел до университетского городка медиков. Обсаженная пышными платанами и протянувшаяся на километр Малая Индийская улица делит его на две части: в южной расположены учебные корпуса и общежития, в северной – дома преподавателей и служащих. (Китайские университеты предоставляли и предоставляют своим работникам ведомственное жилье. Руководители таких учебных заведений располагают полномочиями, какие и не снились их западным коллегам, они распоряжаются всем: от приема на работу преподавателей, штатного расписания и назначения на должности до оплаты больничных листов, починки труб, проводов, прочистки канализации, составления меню и сметы для столовых, а также графика запланированных беременностей сотрудниц, записи детей в сады и ясли и, главное, распределением квартир.)

Жилые дома делятся на пять микрорайонов: Западный Сад, Персиковая Роща, Бамбук, Мирный и Светлый. В каждом по несколько кварталов стандартных пяти-, семиэтажных домов без лифта. Путь по этому сонному царству долгий и трудный. Минут пятнадцать Мо вышагивал под дождем по Малой Индийской, миновал микрорайон Мирный, Персиковую Рощу, прежде чем добрался до Светлого.

Несмотря на красивое название света на улице не было. Мо подошел к наглухо закрытым воротам и стал громко звать сторожа. Его вопли далеко разносились в ночи, он почти охрип, когда наконец у него над головой зажегся фонарь и осветил величественный, пышный портал: глянцевая черепичная крыша, резные колонны с мифологическими фигурами и массивные двустворчатые деревянные ворота, покрытые облупившейся красной краской. На воротах наклеены в несколько слоев пестрые афиши и объявления: часы работы, правила и запреты, фотографии преступников в розыске, расписание собраний местной партячейки, покаяния разоблаченных воров, анонсы американских фильмов, лозунги, публичные доносы, оставшиеся от прежних времен, но все еще прекрасно различимые, статьи из старых и новых журналов обо всем на свете. Прорезанная в одной из створок дверца открылась, проскрежетав ржавыми петлями, и на пороге появился сторож, незнакомый Мо молодой человек в накинутой на плечи шинели Китайской народной армии.

– Благодарю вас, вы очень любезны, – сказал ему Мо и сунул бумажку в два юаня.

Сторож взял чаевые, пропустил Мо, закрыл за ним дверь, задвинул тяжелый железный засов и только тогда пригляделся к нему.

– Кто-нибудь умер? – спросил он, подозрительно осматривая костюм Мо.

– Да. Хромой Ляо из одиннадцатого корпуса третьего блока, – выпалил Мо, удивляясь собственной находчивости.

Хромой Ляо был когда-то их соседом по этажу, он действительно умер, только лет десять тому назад. Но новый сторож с соболезнующим видом кивает и испускает долгий вздох, достойный героя сентиментального американского телесериала, как будто бедный Ляо был его близким другом.

– А как вы заберете тело, вы же без машины? – крикнул он уже в спину Мо.

– Не важно. Я заберу его душу.

Ошеломленный загадочным ответом, сторож остался стоять, разинув рот и глядя вслед Мо. Призрачный силуэт скользнул под дождь; не замедляя шага и не поднимая глаз, прошел мимо шести бетонных корпусов-близнецов первого блока, а у ограды второго, где дорога разветвлялась, свернул налево и скрылся из виду.

Калитки в кирпичных заборах третьего и четвертого блоков располагались ровно друг напротив друга. Одинаковые мокрые от дождя никелированные решетки, чугунные цепи, выкрашенные в зеленый цвет, как лианы, и тяжелые медные замки, с которых капала вода, – можно подумать, там, в типовых корпусах, хранятся несметные сокровища!

Мо снова прокручивал в голове разные варианты того, что скажет родителям, особенно матери, если встретится с ними на лестнице. А сам уже машинально постучался в левые ворота. Никто не отвечал. Он крикнул и снова постучал, на этот раз не так громко, и голос постарался изменить, чтобы мать его не узнала. Смотреть вверх, на окна стандартных бетонных коробок, верхушки которых тонули в тумане, он не решался. Так было и в детстве: каждый раз, стоя перед этой решеткой (тогда она была вся ржавая и ворота закрывались на ночь не в половине двенадцатого, как теперь, а в половине седьмого), он испытывал страх перед матерью.