До поворота оставалось метров пятнадцать, когда поручик Самохвалов посмотрел в мою сторону и тоже узнал меня. Принужденно улыбаясь, я стал поднимать руку в приветственном жесте, но поручик повел себя странно: скользнул по мне нарочито равнодушным взглядом, вытянул губы дудкой и отвернулся.

«Поднимается ветер!» — после Парамушира мы с ним понимали друг друга с полукивка.

Не закончив приветственный жест, я свернул направо, распахнул дверь кабинета № 18 и вошел — так, будто именно сюда и направлялся. Слава Богу, дверь оказалась не запертой и отворилась бесшумно…

Поднимается ветер, и надо забиться в щель. Надо вжаться в камень, врасти в камень, окаменеть и пропустить над собой вихри звенящей тысячебэрной пыли, несущие неощутимую смерть. Надо лежать, пока зуммер твоего «гейгера» не захлебнется. Не надо паниковать, когда на тебя навалится обволакивающая ватная тишина. С твоими ушами все в порядке — это просто сработали предохранители в цепи сигнала, когда он перешел в ультразвук. Не шевелись и не пытайся сдернуть наушники — ведь ты же не хочешь заполучить смертельную дозу прямо туда, поближе к мозгу? Лежи. Каменей. Жди. А едва твой «гейгер» зазуммерит снова — оживай, выхватывай из кобуры «эртэшку» и, не целясь, потому что некогда, веером выпускай добрую половину разрядов навстречу ветру. После этого можно стрелять прицельно. Нужно стрелять прицельно. Нужно очень экономно расходовать импульсы: их у тебя осталось не более шестнадцати, а успеешь ли ты сменить обойму — Бог весть. В основной своей массе ОНО обтекает тебя стороной — ОНО боится тебя и правильно делает. Но отдельные особи, как водится, проявляют безумную храбрость. Безумство храбрых для тебя смертельно. Целься. Целься тщательно. Не торопись — но и не медли. Целься и жги. ОНО уже иссякает. Уже видно небо, видны сопки вулканов и дымы над сопками. Волокна нежити уже не сплетаются в копошащиеся колобки и в плотные полотнища, летящие по ветру вслед за фронтом радиоактивной пыли, но лишь изредка образуют ажурные, удивительной красоты «снежинки» от полутора до пяти метров в диаметре (не расслабляйся: тщательно прицелься и сожги), все чаще двигаются в одиночку и парами-тройками, то конвульсивно подпрыгивая, чтобы поймать ветер, то сплетая «обручи» и катясь. «Обручи» почти не опасны — но вот этот, последний, надо все-таки сжечь. Сжег? Огляди свою полуроту. Пересчитай. Все целы? Отдай команду живым. Любую. Быстро. Все выполнили? Врешь, не все. Тех, кто не выполнил или промедлил, сожги — если у тебя еще остались импульсы. Если не осталось — быстро смени обойму и все равно сожги. Это уже не люди…

Квазибиотика. «Якобы жизнь». Нежить. Там, на Парамушире, я потерял взвод. Весь второй взвод, в полном составе. Потому что вовремя не сжег двух рядовых и сержанта. Через несколько суток мы полночи отстреливались от флуоресцентных «волокон», «обручей», «захлестов», «снежинок», «злого тюля», «ведьминых шиньонов», «кащеевых авосек» и прочих скоплений нежити — вся она разом поперла наружу из двенадцатиместной палатки второго взвода. Слава Богу, ни «матрасовок», ни «парусины» там не было — не хватило биомассы. Но тактику нашего боя ОНО знало, маневры упреждало и заставило нас попотеть.

«Поднимается ветер…» — дал мне понять поручик Самохвалов, и я понял его с полукивка. Ветер поднимается ОТТУДА, из очень обычного кабинета. Надлежит забиться в щель, окаменеть и быть готовым.

И ведь был же мне знак, был! Ведь не просто так мой белый слон выплюнул на барьер золотистые звездочки, все четыре с моего погона. Сны с четверга на пятницу сбываются…

Я до щелчка притворил за собой дверь кабинета № 18 и очутился в полной темноте. Собственно, это был не кабинет, а всего лишь его предбанник. Входя, я успел увидеть (а, вытянув руку вперед, и нащупал) вторую дверь. Тем лучше. Постою минуты три, как будто ошибся и выясняю, где я, а потом выйду и — не оглядываясь, деловой рысью — назад, к лестнице. Вернусь через полчаса, как раз ко времени, означенному в повестке.

Если она была, эта повестка…

Была, была: все офицеры-парамуширцы тут. То есть, ТАМ.

Вот именно…

А в каких выражениях чижик-пыжик присоветовал мне зайти ТУДА? Не помню: был взбешен. «Раздражителен до агрессивности и тем самым опасен для общества». Фигу вам, господа ОТТУДА, — я вижу сны! Сегодня я видел аж две трансляции. И еще кусочек личного сна. Вчера я тоже видел сон. Нет, «изложить верно» я его не смогу — но это был очень здоровый, бодрящий эротический сон. Не ваше дело, с кем. Ее уже нет в живых, если хотите знать, она жила в прошлом веке. Да, в двадцатом… Какая разница, как ее звали? Ну, допустим, Софи. Не София, а Софи. Она итальянка.

Так. Три минуты, кажется, прошли.

Главное — спокойно. Деловой рысью. Не бегом.

Тот «бодрящий» сон, разумеется, снился не мне, а одному моему знакомому. И не про Софи, а про Бриджит. Но кому какое дело, и кто сумеет доказать? Я вижу сны. Мой альфа-ритм нормален.

Кажется, я не туда дергаю ручку. Надо вверх, а я вниз.

На самом деле мне снилась никакая не Софи, а снился мне мой белый слон с электрической лампочкой вместо пениса — она из него росла и светилась. Вы видели когда-нибудь что-нибудь подобное, господа ОТТУДА? Изложено верно.

А дверь, между прочим, не открывалась, сколько я ни дергал ручку — то вверх, то вниз, то на себя. В конце концов я ее толкнул. Рукой, потом коленом. Плечом не стал.

Дверь была заперта — я защелкнул замок и сам себя запер в предбаннике.

Таки придется побеспокоить хозяев кабинета № 18 — объяснить, что не туда попал, и попросить, чтобы меня отсюда выпустили. В полной темноте я нашарил вторую дверь и взялся за ручку, суеверно и подробно представляя самый худший вариант: эта дверь тоже заперта, а в кабинете ни души — и торчать мне тут до вечера или производить взлом в штабе резерва.

Суеверие сработало: дверь оказалась не заперта, а кабинет обитаем.

В следующий миг меня ослепил яркий солнечный свет (окна кабинета выходили на юго-восток) и оглушил двухголосый пронзительный визг. Женский.

Прямо против солнца, почему-то — на канцелярском столе, возвышалось что-то длинноногое в чем-то кружевном. В чем-то абсолютно не военном и для такого сквозного света решительно несерьезном. Визжали, однако, не сверху: фигура на столе была молчалива, почти неподвижна и до очевидности наслаждалась моментом. Двухголосый визг доносился откуда-то слева, где до самого конца длинного кабинета громоздились рыхлые стеллажи.

Я решил вести себя благопристойно — тактично зажмурился и не менее тактично отвернулся, пережидая панику. Прежде чем (и для того, чтобы) проявить еще больший такт, покинув помещение, мне сначала нужно было объясниться.

У нее были зеленые глаза.

Она была ведьма.

То есть, не ведьма, а колдунья — но это я узнал потом и разницу уяснил не сразу.

Она была немножко не от мира сего. Она умела удивлять и удивляться вот что в ней было самое существенное. Это было не простодушие. Это была власть. Власть над миром, которая простиралась до удивления — и ограничивалась им.

Ее звали Хельга.

(Ольга. Но ей больше нравилось — Хельга).

Мы с нею сразу перешли на «ты». (Вы пробовали на «вы» с колдуньей? Попробуйте. Это невозможно. И бессмысленно.)

Хельга не имела почти никакого отношения к штабу резерва. В штабе резерва, в кабинете № 18, работали ее подружки. Хельга была здесь посторонней. Она зашла похвастаться обновкой и заодно примерить, а тут вломился я…

Две девицы в униформе прекратили визги и спешно убирали в сейф воздушные лоскутки, прячась от меня за спиной Хельги. А сама она делала вид, что прячется за своим платьем.

— Понравилась тебе моя обновка? — спросила Хельга. — Меня зовут Хельга. Мои подружки. — Она кивнула на девиц.

Это были ее первые слова, обращенные ко мне. Все разговоры Хельга начинала с середины, а предисловия считала неинтересной игрой — чем-то вроде покера с открытыми картами.