Начиная с эпохи фараонов империи господствовали на политической карте мира. Обладая огромной военной мощью, они обеспечивали обществу сравнительно стабильное состояние, порой довольно длительную мирную передышку между периодами анархии и ожесточенных внутрирегиональных войн. Хотя львиная доля имперских ресурсов растрачивалась непроизводительно, а репрессивный аппарат перемалывал тысячи, а порой и миллионы людей, сама по себе возможность концентрации ресурсов приводила в отдельных случаях к созданию выдающихся культурных ценностей, впечатляющих памятников человеческого творчества и труда. Надо, правда, отметить, что подобные памятники, если они вообще появлялись, относятся в большинстве своем лишь к трем, строго определенным категориям. Это либо гробницы правителей (таких, как Цинь Ши-хуанди или Хеопс), либо имперские столицы (Рим, Константинополь / Стамбул, Санкт-Петербург), либо, наконец, магистральные пути сообщения (инкские и римские дороги, китайский Великий канал). При всей своей выявившейся со временем общечеловеческой ценности, а то и практической полезности (коль речь идет о дорогах, имевших первоначально преимущественно военное значение), невозможно забыть, что подобные объекты создавались ценой неимоверных жертв со стороны общества исключительно ради упрочения могущества и престижа имперских властей.
Сама по себе большая длительность исторической эпохи, на протяжении которой империи задавали тон в геополитике, вовсе не означает, что данную форму государственности следует считать раз и навсегда данной, вечной и что она может быть использована и далее, безотносительно к уровню развития общественных производительных сил. В ходе Промышленной революции конца XVIII-XIX веков, на основе зародившихся ранее идей политической демократии окреп альтернативный вариант организации общества - национальное государство, все части которого находятся между собой в сложной взаимозависимости и взаимосвязи и которое представляет собой не удерживаемый сверху репрессивной военной силой конгломерат, а естественное органическое целое. С другой стороны, лишь в новых национальных государствах открылись возможности для технологического рывка вперед, и в них же была отработана практика демократического управления, сформировалось гражданское общество. Углубляться сейчас в проблему того, что здесь считать первичным, не стоит: ведь изменения в социальной, политической, идеологической и технологической сферах представляли собой, как и всегда, единый процесс общественного развития, вопрос о конечных причинах которого носит уже чисто философский характер. Само жесткое противопоставление «первичного» и «вторичного», главной причины и всех остальных, по-видимому, плохо вяжется со складывающейся в XX веке общей теорией систем и отвечает более уровню мышления XIX, если даже не XVIII века. Не останавливаемся мы и на характеристике национальных государств - теме особенно сложной, если учесть, что многие из подобных держав долго выступали в двойной роли органически целостных, в основном моноэтнических образований у себя дома и колониальных метрополий-за океаном. Ясно также, что сами типы органически целостного демократического государства, с одной стороны, и централизованного имперского - с другой, не разделены непроходимой границей - между ними обнаруживается множество промежуточных форм. Империи принципиально не в состоянии обеспечить устойчивый и разносторонний технологический прогресс, поскольку все имперские установления и институты работают таким образом, чтобы препятствовать изменениям и пресекать любую инициативу. Именно эта неспособность к развитию и стала ахиллесовой пятой империй в Новое время. Тем не менее в централизованных сверхдержавах используется и дорабатывается та технология, которая уже была создана ко времени их образования; до известных пределов заимствуются (пусть и с неизбежным отставанием) новшества, изобретенные и пущенные в производство в передовых центрах. В современную эпоху резко ускорившегося научно-технического прогресса для достижения уровня развитых стран этого недостаточно, однако благодаря возможности сосредоточивать общественные ресурсы в каком-нибудь одном узком секторе империи оказываются в состоянии сделать свое отставание в военной области сравнительно небольшим - гораздо меньшим, чем во всех прочих; то же самое можно сказать и о сфере космических исследований - побочном выходе достижений ракетостроения. Соответственно, империи XX века превратились в фактор глобальной военной угрозы, ибо правители тоталитарных держав, преследуя планы мирового господства или по крайней мере постоянной территориальной экспансии (включая мимикрическую форму насаждения марионеточных режимов, государств-сателлитов), впервые в истории завладели техническими средствами, позволяющими в принципе это господство действительно установить.
В своих попытках распространиться за пределы традиционных историко-географических регионов империи XX века порой еще на стадии формирования вошли в прямое соприкосновение друг с другом, в результате чего за периодом поглощения сверхдержавами мелких государств последовала не относительная мирная передышка, а мировые войны, т. е. такие столкновения, в которых победитель при определенных условиях мог рассчитывать на установление не регионального, а мирового господства. Факт этот сам по себе достаточно определенно доказывает, что имперская форма государственности себя изжила, вступив в противоречие с интересами практически всех общественных групп и слоев как внутри империй, так и вне их пределов. Ведь дальнейшее существование огромных экспансионистских государств могло бы привести либо (при использовании только лишь угрозы применения силы) к установлению одним из них временного контроля над всей планетой, либо к тотальной войне и исчезновению человечества как биологического вида. Впрочем, войной дело должно было бы завершиться в любом случае, ибо, как уже говорилось, централизованное политическое образование в глобальном масштабе обречено оставаться недолговечным и эфемерным. Естественно, что «ядерная зима» - малопривлекательная перспектива даже и для самого имперского руководства. Эта угроза самоуничтожения прежде всего и побудила его в СССР приступить - пусть непоследовательно, во многом против собственного желания и лишь под постоянным давлением различных общественных групп - к демонтажу имперских структур и институтов.
Переход от регионального к глобальному уровню интеграции (именно интеграции, а не принудительных властных связей) действительно стоит на повестке дня, но он вовсе не должен сопровождаться формированием «всемирного правительства» и не может быть осуществлен путем применения вооруженной силы, как это бывало раньше в ходе объединения отдельных регионов в границах «мировых держав». Человечество овладело такими источниками энергии, создало такие неизвестные в прошлом хозяйственные и политические институты, которые обеспечивают уже сейчас населению независимых демократических национальных государств более легкие и тесные, взаимовыгодные межгосударственные контакты, нежели те, которые существуют обычно между жителями отдельных имперских провинций. По-видимому, глобальная интеграция вполне может сопровождаться процессом, имеющим, на первый взгляд, прямо противоположный ей характер: созданием все новых суверенных государств различной величины и распадом уродливых, доставшихся от прошлого этнических и политических конгломератов. При этом следует подчеркнуть, что понятие суверенного государства в демократическом обществе коренным образом отличается от существующего в представлении жителей империи: это больше не замкнутое самодостаточное образование, враждебное соседям и угнетающее собственных подданных, а интегрированное в мировую экономику добровольное сообщество граждан, сознающих уникальность своих исторических и культурных традиций.
Живя в одной из последних в истории и при этом в самой обширной и неоднородной по своему составу империи, мы стали свидетелями и в той или иной мере участниками попытки преобразовать общество на иных началах. Хотя мы склонны осмыслять этот процесс сквозь призму насущных политических и хозяйственных задач, его глубинное содержание выходит за рамки даже таких кардинальных проблем, как переход к рыночной экономике и к демократии парламентского образца. Речь идет об изменении основных форм самоорганизации общества на огромных пространствах евразийского материка. В нашем веке этот процесс начался с распада Османской, Австро-Венгерской, Германской, Российской и Циньской империй, а затем был продолжен в ходе разгрома Третьего рейха и Японии во второй мировой войне, ликвидации Британской империи и колониальной системы в целом. Исторически единовременное, на протяжении жизни одного-двух поколений, крушение имперских структур в глобальном масштабе есть явно единый процесс, механизм и содержание которого невозможно верно понять, если рассматривать события лишь исключительно в национальных или даже региональных рамках.
