Любой централизованный коллектив, таким образом, есть непременно открытая система (т. е. обменивающаяся энергией с «внешней средой»), в которой руководство черпает часть власти извне, контролируя источники энергии, находящиеся за пределами среды обитания коллектива. Отсюда, кстати, следует оптимистический вывод: глобальная империя, всемирное правительство, лишающее свои «отдельные элементы» независимости и даже автономии, невозможны, ибо вся власть, которой центр в этом случае располагал бы, должна была бы оказаться получена «снизу». Социальные фантасты типа Дж. Оруэлла и А. А. Зиновьева это, кстати, учитывали: в их антиутопиях мир разделен на несколько враждующих тоталитарных государств. Лишь гипотетическая встреча с внеземной цивилизацией может принципиально изменить положение.

Говоря о зависимости жестко централизованных систем от независимых источников власти (т. е. не зависящих от влияния управляемых), важно отметить, что речь здесь идет не только о чисто материальных ресурсах (например, о той же концентрации в руках государства дефицитных зарубежных изделий). «Внешнюю» опору создает и сакрализация государственной власти идеологическими средствами: благодаря этому в сознании подданных она предстает как священная, раз и навсегда данная свыше, не нуждающаяся ни в согласии на нее людей, ни в каком-либо «общественном договоре». Сомнения в ее праве в этих условиях рассматриваются как кощунство, а само благополучное существование народа признается благодеянием государственной власти и ее неоценимой заслугой: так у инков, например, ритуальное руководство земледельческими работами как бы обеспечивало саму возможность получения людьми пропитания.

Не менее важна и возможность психологически обеспечить единство людей, противопоставляя всех членов данной общности неким внешним, чуждым и враждебным силам. Без «образа врага», без имитации «осадного положения», никакая простая, иерархически жестко построенная централизованная система долго не просуществует. Она либо (при редких благоприятных условиях) преобразуется в более сложно организованную, органически целостную, либо попросту распадется, раздирая социальными и этническими конфликтами.

Растущая интеграция - не единственная тенденция в развитии общества. Совершенствование технологии делает формы контроля человека над средой, а следовательно, и источники власти разнообразнее. Появляется все больше независимых «доменов» власти (термин Адамса), высокая позиция в одном из которых вовсе не гарантирует господства в других. Один и тот же человек может быть политическим деятелем и одновременно физиком или же писателем и знатоком бабочек, но в каждой своей ипостаси он создает разные, не связанные непосредственно одна с другой сферы влияния на людей. Общества с обилием независимых доменов власти не только сложнее, но и динамичнее тех, в которых рычаги воздействия одних людей на других однообразны и находятся в руках немногих. Они могут быстрее реагировать на изменения среды, изыскивать новые средства ее использования, новые ресурсы и, следовательно, более конкурентоспособны.

Освоение новых источников энергии и расширение производства само по себе привело в древности не к изменению социальных структур, а всего лишь к росту населения, увеличению его плотности вплоть до того максимума, который был возможен при данном типе хозяйства в данной среде. Впрочем, и в наше время глобальные последствия технологической революции точно такие же. И лишь после того, как много больше, чем раньше, людей оказывалось втянуто в регулярные контакты друг с другом, менялся сам характер контактов: возникала более сложная, нежели прежде, общественная иерархия, формировались более крупные и сложно организованные коллективы с разной степенью централизации. Этнологи и социологи много внимания уделяют изучению факторов, ускоряющих или замедляющих подобный процесс. Однако все эти факторы теряют значение, если оказывается невозможным существенно увеличить поток потребляемой энергии. Уровень развития отдельных обществ в конечном итоге определяется поэтому обширностью известных и доступных ресурсов, т. е. особенностями окружающей среды и развитостью технологии, а также интенсивностью связи и обмена с другими человеческими сообществами.

Для того чтобы осмыслить ход эволюции общества, необходимо, таким образом, прежде всего оценить изменение энергетического потенциала культуры, а затем выяснить, что за коллективы существовали на данной территории в отдельные периоды, насколько они были велики, сложны и централизованы. Если говорить о древнем Перу, то в грубом приближении археология способна сейчас дать ответ на оба эти вопроса. Начнем с пищевой и технологической базы центральноандской цивилизации.

До возникновения производящего хозяйства люди жили за счет ресурсов дикой флоры и фауны. Это был легкодоступный, но крайне ограниченный источник энергии. Как уже говорилось в первой главе, возможности охоты на западе Южной Америки с ее обилием травоядных млекопитающих были благоприятнее, чем на востоке. Здесь даже появились отдельные поселки, в которых люди жили оседло на протяжении целого года. Один из них, Монте Верде, раскопан на юге Чили и датируется XII-XI тыс. до н. э. Его обитатели не только охотились на мастодонтов, но и использовали многие десятки видов растений, в том числе употребляли в пищу клубни дикого картофеля. Подобная практика скорее всего способствовала первым земледельческим опытам. Немногочисленные остатки культурных растений, прежде всего фасоли, обнаружены уже в слоях VIII тыс. до н. э. в пещерных стоянках на севере Перу и северо-западе Аргентины. Тогда же появились поселки на морском берегу, принадлежавшие собирателям моллюсков. Что касается обитателей высокогорья, то примерно с VII тыс. до н. э. они стали развивать такие методы охоты на викунью и гуанако, которые в итоге привели к одомашниванию этих животных, т. е. превращению их в альпаку и ламу. И все же в целом экономика Центральных Анд продолжала оставаться присваивающей. Перелом произошел в конце IV - начале III тыс. до н. э.

На побережье океана он был вызван прежде всего распространением рыболовства. «Морская» теория становления центральноандской цивилизации была создана в 70-х годах американским археологом М. Мосли и получила сейчас признание большинства специалистов. (Early ceremonial architecture, 1985. P. 29-57; Moseley, 1975.) Как уже говорилось, перуанские воды исключительно богаты рыбой, особенно анчоусами. Вылов всего лишь одного процента этих запасов в год обеспечивает существование более ста тысяч человек - и это без каких-либо дополнительных источников питания. Эффективный лов возможен, однако, лишь мелкоячеистой сетью с лодок. В IV тыс. до н. э. на побережье Перу начали выращивать хлопчатник. Именно освоение техники плетения сетей из хлопчатобумажного волокна и привело, по всей видимости, к внезапному расцвету прибрежной культуры с начала III тыс. до н. э. Лодки же стали делать из тростника, а поплавки к сетям - из легких плодов тыквы-горлянки, которую научились разводить еще раньше хлопка.

К середине III тыс. до н. э. относятся первые свидетельства выращивания на побережье Перу и северного Чили тропических клубнеплодов - сладкого маниока, батата и некоторых других. Рыба как основа белкового питания и калорийные высокоурожайные клубнеплоды - такое сочетание обеспечило невиданные возможности роста населения. В начале II тыс. до н. э. на побережье Перу жило 300-600 тыс. человек, т. е. примерно в 30 раз больше, чем прежде, до перехода к новым формам хозяйства. (Civilization in ancient America, 1983. P. 294.) На центральном и северном побережье Перу, где рыбные богатства были особенно велики, появляются деревни рыбаков и земледельцев, живущих в прямоугольных домах из камня и глины, а не в круглых тростниковых хижинах, как раньше. С конца III тыс. до н. э. здания общественно-культового назначения приобретают монументальный облик. Некоторые пирамиды, построенные неподалеку от Лимы в начале II тыс. до н. э., принадлежат к числу самых массивных и высоких искусственных сооружений, когда-либо возведенных в доиспанской Южной Америке. Хотя по мере дальнейшего развития земледелия и скотоводства приморские районы Центральных Анд теряют то исключительное положение, которое они занимали в III-II тыс. до н. э., и по сей день рыболовство составляет одну из основ перуанской экономики.