Изгнание Сида представляет собой нередкий случай нарушения социального единства. Наконец-то появляется превосходный и необходимый всем человек, однако центр, где ему бы следовало действовать, его отторгает. Испания произвела на свет по-настоящему непобедимого полководца, но его силу подрывало противодействие графов Нахеры, Оки, Карриона; ему не удалось объединиться с графами Барселонскими ради покорения Леванта, и он не сумел убедить императора Леона избрать его и тем самым избежать бедствий Саграхаса, Хаэна, Консуэгры и Лиссабона.

В Испании подобная дезорганизация встречается чаще, чем в других странах, потому что для народов Пиренейского полуострова характерны недопонимание значения солидарности, завистливость со стороны тех, кто чувствует себя приниженным, и чванство со стороны тех, кто считает себя выше других. Уже Страбон характеризовал иберов как людей высокомерных, неуклюжих в качестве союзников, более необщительных, чем сами эллины. Но, несмотря на проявление этого всегдашнего коллективного порока, случай Сида — пример, внушающий оптимизм.

Да, в этом случае зависть как подрывное начало в обществе показала величайшее могущество. Сиду завидовали многие из равных ему, вплоть до родственников; завидовали ему и те, кто при дворе имел более высокое положение, вплоть до самого императора. Они отвергали его с ощутимой яростью, даже во вред себе, о чем свидетельствуют тяжелые поражения. Понятно, что слово «зависть», столь часто используемое латинским историком, подразумевает и полное непонимание истинных ценностей: «castellani invidentes».57 Всякий, кто неспособен вникнуть в суть дела или пожертвовать собой, чтобы дать дорогу лучшему впереди хорошего или посредственного, — in-vidente, человек, который плохо видит: таков завистник, ставящий заслоны излучению энергии, таков император, слишком уверенный, что любое дело можно поручить любому, не желающий делать различие между Родриго и Гарсией Ордоньесом и ради удобства предпочитающий людей, которые меньше выделяются, таков и граф Нахеры, оттесняющий того, кто лучше, чем он.

Но у Сида это завистливое непонимание не вызвало ни уныния, ни злобы. Став изгнанником, он не искал мести, хоть бы и дозволенной законом, и даже не удалился в шатры бездействия, как Ахилл, другой эллинский герой, когда им пренебрегли; он также, в отличие от Ахилла, не желал беды тем, кто его недооценил. Совсем напротив: Сид несколько раз приходил на помощь королю, изгнавшему его, а поскольку земляки упорно его не принимали, посвятил себя самостоятельной деятельности — единственному прибежищу изгоя: он действовал в одном направлении с теми, кто им пренебрег, вопреки их желанию, однако свою деятельность, подобно сокровищу, перенес в удаленное место, недоступное для древоточца и вора.

Презираемый графами Карриона, Нахеры, Барселоны как более низкородный, Сид возвел благородство дел на более высокую ступень, чем благородство происхождения; он искал необходимой ему дружественной и энергичной поддержки у изгнанников, оказавшихся в еще худшем положении, искал ее в братском чувстве к той массе незнатных людей, что окружала его, и в своей любви к простому народу дошел до изысканной учтивости, будучи столь же вежлив со своим поваром, сколь предан и тверд перед лицом враждебно настроенного императора. Окруженный этими людьми, он и совершал свои подвиги, а когда завоеванные им земли уже составили королевство, он преподнес его своему несправедливому суверену, признав «верховенство своего короля дона Альфонса». Когда Сид направляется в толедскую долину, чтобы примириться с королем, и унижается перед ним, если верить описаниям этой сцены, которой старинные поэты отдавали предпочтение как первостепенно важной, он совершает свой самый героический подвиг — убивает в себе дикий индивидуализм. Утвердив вопреки завистникам свою власть великими победами, он не превозносится, исполнившись эгоистической презрительности, а добровольно смиряется перед недостойным человеком, не понимающим его, ибо признает то высшее бытие, которое индивидуум, сколь бы выдающимся он ни был, должен обрести в составе общества, и страстно желает обрести его. Очень далекий от мысли, что вся окружающая жизнь не имеет иной цели, кроме подготовки к приходу сверхчеловека, он чувствует, что самая сильная личность — ничто без народа, ради которого она живет. Народ в своей целостности, включающей великих и малых, в своей исторической длительности является той сферой, из которой произрастает героизм и где он обретает бессмертие. Самые древние песни о завистливых графах, как и старинная «История Родриго», сообщают нам, как в конечном счете Кампеадор достигает признания и дружбы одного за другим двух графов Барселонских, первоначально побежденных, как достигает согласия и самого эффективного союза также с двумя арагонскими королями, прежде враждебными, наконец, как обретает благосклонное понимание и решительную поддержку своего императора, и можно уверенно предположить, что после того, как он стал другом короля, его друзьями стали и царедворцы из группировки Гарсии Ордоньеса. Итак, сколь медленным и нелегким был путь к победе над противниками, столь же полной была сама эта победа.

Заключение

Стараясь опереться на суждения современников, мы обнаружили в уже упоминавшейся «Поэме об Альмерии» краткое отступление, где приводится мнение о непобедимом Кампеадоре, которое люди того времени сформировали на основе его эпической славы, и указываются два направления, на которых он расходовал свою несокрушимую энергию, — покорение мавров и покорение враждебных графов:

Сам Родерик, часто называемый «моим Сидом», которого воспевают, ибо враги никогда не одолевают его, который покорил мавров, покорил также наших графов…

Здесь Сид поначалу превозносится за неслыханные победы над альморавидами, а потом — как благородный победитель завистливой знати, для чего потребовался героизм не меньший, чем для полевых сражений.

История, полностью подтвержденная документами, и поэзия того времени единодушно делают особый упор на этой двояком аспекте деятельности Сида, в эпоху величайших кризисов — как внутри страны, так и внешних — установившего вместе с Санчо II на полуострове гегемонию Кастилии в борьбе с наследственным верховенством Леона, поставившего благородство дел выше благородства крови, укротившего окружающую его завистливость, добившись для осуществления своего валенсийского предприятия сотрудничества всех христианских государей против общих врагов, и остановившего сокрушительное нашествие африканских агрессоров, утвердив верховенство европейской Испании над исламской.

(Стих 3729–3730)