— В Португалии?

— Так написано на задней стороне обложки. Точнее не скажу.

— Где же это ты раздобыл такой раритет?

— В нашем квартале открылся новый магазин. «Бумажный дворец», хозяина зовут Чанг. У него было таких четыре.

— Я эти тетради всегда привозил из Лиссабона. Они очень удобные и очень надежные. В них начнешь писать, и больше тебе ничего другого не надо.

— Вот-вот. Как бы это не стало наркотиком.

— Наркотик — слишком сильно сказано, но то, что они таят в себе большой соблазн, это точно. Будь осторожен, Сид. Я пишу в этих тетрадях всю жизнь и знаю, что говорю.

— Ты словно предупреждаешь об опасности.

— Зависит от того, что ты пишешь. При всей своей дружественности эти тетради могут быть жестокими, и в них можно запросто потеряться.

— Ты не производишь впечатления потерянного человека, при том что у тебя на столе лежит такая же тетрадь.

— Перед возвращением в Нью-Йорк я сделал большой запас. Та, что ты сейчас видел, к сожалению, последняя и почти вся исписанная. Значит, их можно купить в Америке? А я уже собирался заказать в Португалии новую партию.

— Этот китаец мне сказал, что компания-производитель приказала долго жить.

— Плохо мое дело. Но ничего удивительного. Наверняка на них не было большого спроса.

— Если хочешь, в понедельник я куплю тебе такую.

— Синюю?

— Синих больше не осталось. Только черная, красная и коричневая.

— Жаль. Я запал на синюю. Похоже, мне теперь придется менять свои привычки.

— Забавно. Когда сегодня утром увидел эту стопку, я тоже сразу выбрал синюю тетрадь. Меня к ней как будто потянуло. Что бы это могло значить?

— Только одно: что у тебя, Сид, не все в порядке с головой. Как и у меня. Чего еще ждать от людей, которые пишут книжки?

В субботу ближе к ночи Нью-Йорк превращается в Вавилон, а в тот вечер улицы были особенно запружены, и, все время застревая в пробках, мы добирались до дому больше часа. Когда мы вышли от Джона, Грейс сразу поймала такси, но, услышав, что нам надо в Бруклин, водитель заявил, что у него мало бензина, и отказался нас везти. Я хотел устроить скандал, но Грейс деликатно взяла меня за руку и вытащила из машины. Других вариантов не было, и мы пошли пешком в сторону Седьмой авеню, прокладывая себе дорогу сквозь толпу горластых пьяных юнцов и попрошаек с безумными глазами. Вест-Виллидж бурлил, как кипящий котел, это был форменный бедлам, в котором в любую минуту могло вспыхнуть насилие, и, чувствуя физическую слабость посреди этой возбужденной толпы, я вцеплялся в локоть Грейс, чтобы не потерять равновесие. В ожидании такси мы простояли на углу Бэрроу и Седьмой минут десять, и за это время Грейс раз шесть извинилась передо мной за то, что выволокла меня из той машины: Если бы я позволила тебе покачать права, ты бы сейчас не мерз на ветру. Просто выяснять отношения с каждым идиотом — это выше моих сил. У меня сдают нервы.

С нервами в тот вечер у нее было, прямо скажем, не ахти, и не только из-за таксистов. Не успели мы сесть во вторую машину, как она ни с того ни с сего заплакала. Это не была истерика с судорожными рыданиями, просто на глаза навернулись слезы, которые при свете уличных фонарей на Кларксон-стрит, где мы остановились на красный, были похожи на растущие хрусталики. Такого с ней еще не бывало. Она никогда не давала волю своим чувствам, и даже в критические минуты (например, когда у меня случился коллапс и в первые, полные отчаяния, недели в больнице), видимо, врожденная способность держать себя в руках, глядеть в глаза самой мрачной правде ей не отказывала. На мой вопрос, что стряслось, она помотала головой и отвернулась, а мою руку попросту стряхнула с плеча, что уже не лезло ни в какие рамки. Не скажу, что этот жест был откровенно враждебным, но, не скрою, меня он уязвил. Я решил скрыть обиду и оставить Грейс в покое, отсел в уголок и набрал в рот воды, пока мы с черепашьей скоростью продвигались на юг по Седьмой авеню. На перекрестке Варик и Канал мы угодили в чудовищную пробку: безостановочно гудели клаксоны, водители крыли друг друга матом, — конец света в классическом нью-йоркском варианте. В разгар всей этой вакханалии Грейс вдруг стала передо мной извиняться: Это из-за Джона, на него сегодня было больно смотреть. Все, кого я люблю, сдают буквально на глазах, меня это доконало.

Я ей не поверил. Сам я шел на поправку, и насчет Джона можно было особенно не волноваться. Нет, тут было что-то другое, какая-то тайная заноза, которую она желала скрыть, и если бы я продолжал настаивать, было бы только хуже. Я приобнял ее и осторожно притянул к себе. На этот раз сопротивления не последовало. Она расслабилась и через несколько секунд свернулась калачиком у меня на груди. Я начал поглаживать ее по волосам. Это был ритуал, проявление той особой близости без слов, которая нас с ней связывала, и поскольку я мог ласкать ее бесконечно, моя рука продолжала скользить вверх-вниз все то время, пока мы ползли на запад от Бродвея в сторону Бруклинского моста.

Грейс, как и я, хранила молчание. Мы свернули на Чэмберс-стрит. Все въезды на эстакаду были наглухо забиты. Наш таксист Борис по-русски высказал все, что он думает по поводу субботнего траффика в Нью-Йорке. Не переживайте, сказал я ему в расчетное окошечко, сделанное в перегородке из плексигласа, ваши муки будут вознаграждены. Да? Это как же, хочу бы я знать? Оригинальная грамматическая конструкция вызвала у Грейс тихий смешок — обнадеживающий знак. Хорошие чаевые, ответил я. Очень хорошие. Если, конечно, вы доставите нас целыми и невредимыми.

Наконец мы ехали по мосту, если продвижение со скоростью миля в час можно назвать ездой. За спиной остались тысячи огней, справа высилась статуя Свободы. Поглаживая волосы Грейс, я заговорил с единственной целью — завладеть ее вниманием, не позволить ей снова уйти в себя.

— Сегодня я сделал интригующее открытие.

— Я надеюсь, приятное?

— Оказывается, у нас с Джоном есть общая страсть.

— Вот как?

— Мы оба питаем слабость к синему цвету. Конкретно — к синим тетрадям, которые до недавних пор выпускали в Португалии.

— Синий — хороший цвет. Спокойный, безмятежный. Душу радует. Я тоже его люблю. Приходится даже себя сдерживать, чтобы не злоупотреблять им при оформлении книг.

— Это правда, что цвета передают эмоции?

— Разумеется.

— И моральные качества?

— В каком смысле?

— Желтый — трусость. Белый — непорочность. Черный — вероломство. Зеленый — невинность.

— Зеленый — зависть.

— И это тоже. А что символизирует синий цвет?

— Не знаю. Может, надежду.

— И еще грусть. Говорят же: «I'm feeling blue» или «I've got the blues».[2]

— Ты забыл про выражение «true blue».[3]

— Верно. Синий — цвет верности.

— Красный — ясное дело, страсть. С этим, кажется, все согласны.

— Красное Колесо. Красный флаг социализма.

— Белый флаг капитуляции.

— Черный флаг анархии. Партия «зеленых».

— Красный — любовь и ненависть. Цвет войны.

— На поле битвы каждая из сторон «выносит свои цвета». Так говорят?

— Кажется.

— А ты слышала такой термин — «война цветов»?

— Что-то не припомню.

— Это из моего детства. Это ты во время каникул каталась на лошадях в Виргинии, а меня отправляли в летний лагерь на севере штата Нью-Йорк. Он назывался «Понтиак», по имени индейского вождя. Ребят делили на две команды, и дальше начиналось соперничество.

— В смысле?

— Бейсбол, баскетбол, теннис, плаванье, перетягивание каната… даже бег с яйцом в ложке и пение. «Красные» сражались против «белых».

— И это называлось «война цветов».

— Что могло быть лучше для спортивного фаната вроде меня? Иногда я оказывался в стане «белых», иногда играл за «красных». А потом появилась третья сила, «синие», своего рода тайное общество, духовное братство. Тогда я даже не задумывался, насколько мне было дорого звание «синий».