Следующие трое суток я просидел у постели Грейс. Я умывался и брился в туалете, машинально проглатывал какую-то еду и неотрывно смотрел, как жидкость из капельницы перетекает в ее вену. Изредка Грейс открывала здоровый глаз и, сказав мне пару слов, снова засыпала. Обезболивающие сделали свое дело: она ничего не помнила о случившемся и лишь смутно догадывалась, что находится в больнице. Она меня спрашивала: «Где я?» — и всякий раз забывала ответ. Во сне она плакала и постанывала, трогая забинтованное лицо, а однажды, очнувшись, спросила: «Что со мной? Почему так больно?»

Люди приходили и уходили, но разговоров с ними я не помню. На второй день появились ее родители, прилетевшие из Вирджинии. Накануне приехала из Коннектикута кузина Лили. На третий день появились младшие сестры — Дарси и Фло. Проведать ее пришли Бетти Столовиц и Грег Фицджеральд. Заглянула Мэри Скляр. Посидели наши соседи, супруги Карамелло. Наверняка я выходил из палаты, чтобы перекинуться с ними хотя бы парой фраз, а ощущение такое, что я никуда не отлучался. Первые два дня Грейс была в полубессознательном состоянии и только на третий день, ближе к вечеру, она стала понемногу приходить в себя. Она наконец меня узнала. Держа меня за руку, она произнесла вслух мое имя, а затем повторила его несколько раз — это было как заклинание, которое должно было вернуть ее с того света.

— Это госпиталь? — спросила она.

— Методистская больница. Я с тобой, Грейс. Ты не спишь. Все будет хорошо.

— Я не умру?

— Ну что ты, солнышко.

— Я вспомнила… он меня бил… кулаком и ногами. А где был ты, Сид? Почему ты не пришел на помощь?

— Я не смог его оттащить. Пришлось взять разделочный нож. Я бы его убил, Грейс, но он убежал. А через пару минут подъехали полиция и «скорая».

— Когда все это случилось?

— Три дня назад.

— А что у меня с лицом?

— Это бинты. А на нос наложена шина.

— Он сломал мне нос?

— Да. У тебя было сотрясение мозга, но сейчас все позади. Ты поправляешься.

— А ребенок? У меня внутри все болит… кажется, я догадываюсь почему. Сид, скажи, что это неправда.

— К сожалению, это правда. Но все остальное поправимо.

А еще через день прах Джона Траузе был развеян в Центральном парке. Собралось человек тридцать-сорок — друзья, родственники, пишущая братия. Обошлось без священника, и слово «Бог», кажется, ни разу не прозвучало. Грейс о смерти Джона решили не сообщать, и в то время как в Центральном парке шла траурная церемония, по официальной версии я провожал ее отца в аэропорт. Грейс следовало ограждать от потрясений. Одной трагедии более чем достаточно. Плохие вести надо дозировать, как физиологический раствор в капельнице.

Хотя имя Джейкоба во время церемонии прощания ни разу не прозвучало, я, стоя на лужайке под непривычно ярким осенним солнцем, не мог выкинуть его из головы, слушая речи брата покойного, и Билла Теббетса, и близких друзей. Как ни скверно, что Джон умер так рано, не осуществив задуманного, — можно только поблагодарить бога, что это не случилось днем позже. Еще сутки, и он бы узнал, что натворил его сынок. А так он ушел, не ведая, какого монстра породил, ушел, не дрожа за судьбу той, которую любил больше всего на свете. Имя Джейкоба было табу, но в душе у меня клокотала такая ненависть, что я мечтал только об одном: скорей бы его поймали, скорей бы суд. Увы, этому не суждено было произойти. К тому времени, когда мы все собрались в Центральном парке, Джейкоб уже был мертв. Но прошло еще два месяца, прежде чем его разложившийся труп в черном пластиковом мешке обнаружили на свалке в Бронксе, неподалеку от реки Гарлем. Он получил две пули в голову. Ричи и Фил, казавшиеся плодом его воображения, спустя год предстали на судебном процессе, где с помощью баллистической экспертизы обвинение доказало, что выстрелы были произведены из разных пистолетов.

В тот же день, первого октября, письмо, отправленное мадам Дюма, дошло до адресата. После траурной церемонии я заехал домой переодеться и нашел его в почтовом ящике. Обратного адреса не было, поэтому от кого письмо, я понял, только когда вскрыл конверт в кабинете. Траузе писал как курица лапой, и я не без труда разбирал его крючки и завитушки. Мне пришлось перечитать письмо несколько раз, прежде чем отдельные слова сложились в общий смысл, и, когда это произошло, я услышал голос Джона — голос, звучавший из-за черты, из ниоткуда. Затем я обнаружил чек, и мои глаза наполнились слезами. Я мысленно увидел, как прах Джона медленно разлетается из урны. Увидел Грейс на больничной койке. Увидел, как я рву на клочки синюю тетрадь. Через несколько мгновений, закрыв лицо руками, я рыдал, как ребенок, сотрясаясь всем телом. Не знаю, долго ли это продолжалось, но в эти самые минуты, обливаясь слезами, я чувствовал себя как никогда счастливым — просто потому, что я жив. Это счастье было превыше великих слов утешения, превыше горя, превыше уродства или красоты мира. Наконец меня отпустило, и я переоделся. Через десять минут я уже шагал в больницу, где меня ждала Грейс.

С тех пор миновало двадцать лет, и многое из того, что было тогда сказано, подзабылось. Пытаюсь вспомнить, что я упустил, и в памяти всплывают какие-то фрагменты, обрывки, вырванные из контекста. Одно я точно знаю: я назвался. Вероятно, в связи с признанием, что я писатель. Он спросил мое имя — а вдруг ему попадется на глаза моя книжка? «Орр, — ответил я. — Сидни Орр». Но Чанг с его английским меня не понял. Вместо Orr он услышал or [т. е. или], и когда я с улыбкой покачал головой, его лицо сморщилось от смущения и растерянности. Я уже собирался продиктовать ему по буквам, но тут он стал бешено загребать руками, видимо посчитав, что я сказал oar [т. е. весло]. Я опять вежливо покачал головой. Окончательно сбитый с толку, Чанг издал глубокий вздох:

— Ужасный язык этот английский. Сюда не помещается, — он ткнул себя в темя.

Чтобы покончить с недоразумением, я взял с конторки синюю тетрадь и написал печатными буквами на внутренней стороне обложки свою фамилию. Кажется, желаемый результат был достигнут. После стольких усилий я уж не стал ему говорить, что первые Орры в Америке были на самом деле Орловскими. Мой дед укоротил свою фамилию на английский манер — точно так же, как Чанг добавил к своей фамилии декоративно-бессмысленные инициалы М. Р.

Джону было пятьдесят шесть. Не мальчик, конечно, но и никак не старик, вы бы ему и пятидесяти не дали. К тому времени мы были знакомы три года и подружились благодаря моей жене. Отец Грейс учился в Принстоне вместе с Джоном после Второй мировой войны, и хотя их профессиональные пути разошлись (мой тесть был окружным судьей в Шарлотсвилле, Виргиния), они продолжали поддерживать тесные отношения. Таким образом, я познакомился с Джоном как с другом семьи, а не как с известным романистом, чьи книги я читал со школы, — и по сей день я считаю его одним из лучших американских писателей.

С 1952-го по 1975-й он опубликовал шесть романов, но с тех пор — а прошло уже семь с лишним лет, — ничего. Вообще Джон писал медленно, и то, что пауза затянулась, еще не означало, что он был в простое. После моей выписки из больницы мы провели вместе не один час, и среди разговоров о моем здоровье (он был искренне им озабочен и всякий раз предлагал свою помощь), о его двадцатилетнем сыне Джейкобе (который в последнее время доставлял ему массу неприятностей) и о попытках «Метсов» наладить командную игру (бейсбол был нашей общей страстью) прозвучало достаточно намеков на то, что он погружен в работу и дело далеко продвинулось, возможно, даже близко к завершению.