Если бы я так плотно не засел в «Рите» — пришлось заказать второй чизбургер и еще два кофе, — вряд ли я дошел бы до подвальной заметки на тридцать седьмой странице «Ньюсдей». Как раз накануне я описал со слов Эда Виктори сцены из жизни освобожденного Дахау. В отличие от самого Эда, персонажа вымышленного, его рассказ о том, как давали молоко мертвому ребенку, подлинный. Я позаимствовал его из документальной книги о войне. В моих ушах еще звучали слова Эда («Я видел конец света»), когда мне на глаза попалась заметка о другом мертвом ребенке — еще одна весточка из ада. Могу воспроизвести ее дословно. Двадцать лет назад я вырезал ее из газеты и с тех пор ношу в бумажнике.

По сообщению полиции в Бронксе обкурившаяся проститутка родила, сидя на унитазе, после чего выбросила новорожденную в мусорный бак.

Как стадо известно, молодая женщина занималась сексом с клиентом в съемной квартире по адресу: площадь Кира, 450. В час ночи она вышла из комнаты, чтобы покурить крэк в туалете. По словам сержанта Майкла Райана, «она почувствовала, как у нее отошли воды и что-то из нее выпало, но не поняла, что это было».

Минут через двадцать женщина обнаружила в унитазе мертвую девочку, завернула ее в бумагу и затолкала в мусорный бак. После этого она вернулась в комнату и снова занялась сексом. Позже разгорелся спор из-за денег, и она ножом нанесла клиенту смертельные ранения в грудь. Произошло это примерно в час пятнадцать ночи.

Испугавшись, женщина убежала, но позже вернулась, чтобы перепрятать мертвого ребенка. В этот момент ее увидела соседка и вызвала полицию. Сержант Райан установил личность подозреваемой. Ею оказалась Киша Уайт, двадцати двух лет.

Дойдя до этого места, я подумал: ничего страшнее в жизни мне читать не приходилось. Мало мне истории с младенцем — еще и чудовищное убийство. В сущности, я прочел заметку о конце цивилизации: эта съемная квартира в Бронксе была тем местом на земле, где само понятие «человеческая жизнь» утратило всякий смысл. Отдышавшись и уняв дрожь, я перечитал колонку уголовной хроники. Я почувствовал, что на глаза навернулись слезы, и закрыл лицо, чтобы никто этого не увидел. Если бы не люди вокруг, я бы, наверно, разрыдался, но усилием воли я сумел взять себя в руки.

Я вышел под проливной дождь. Придя домой и переодевшись в сухое, я прямиком направился к письменному столу и открыл синюю тетрадь на последней странице. Заметка в газете вызвала у меня тошноту. Надо было с ней справиться, а главное, избыть душевную боль. За час я исписал несколько страниц, переворачивая их с конца тетради; не хотелось залезать на площадь, отведенную для более серьезных целей. Выплеснув эмоции, я пошел на кухню и налил себе апельсинового соку. Когда я убирал пакет в холодильник, мой взгляд упал на соседний столик с телефоном, и только сейчас я увидел, что лампочка на автоответчике мигает. Странно. Час назад, когда я вернулся домой, никаких записей не было, а тут сразу две. И телефон вроде молчал. Звонок у нас громкий, через закрытую дверь слышно. Неужели я был так увлечен, что прослушал? Раньше со мной такого не случалось.

Первую запись оставила Грейс. Ее поджимают сроки сдачи оформления, и часов до восьми она пробудет на работе. Просит не ждать ее к ужину.

Вторую запись сделала Мэри Скляр, мой литературный агент. Ей позвонили из Лос-Анджелеса с предложением, чтобы я написал сценарий фильма, и она просит меня перезвонить ей по поводу деталей. Я тут же набрал ее номер, но Мэри явно не спешила перейти к делу. Как все близкие мне люди, она сначала поинтересовалась моим здоровьем. После того как меня успели похоронить, они по сей день, хотя прошло уже четыре месяца, не могли поверить, что жив курилка.

— У меня все тип-топ, — ответил я Мэри. — Иногда случается упадок сил, но прогресс налицо.

— Ходят слухи, что ты снова пишешь. Это правда?

— Кто тебе сказал?

— Джон Траузе. Он позвонил мне сегодня утром, и в какой-то момент мы заговорили о тебе.

— Да, правда, но из этой затеи может ничего не получиться.

— Будем надеяться на лучшее. Я сказала киношникам, что ты начал новый роман, так что их предложение тебя вряд ли заинтересует.

— Но оно меня интересует, и даже очень. Если речь идет о приличной сумме.

— Пятьдесят тысяч долларов.

— Господи! Да с такими деньжищами мы с Грейс сумеем выбраться из ямы.

— Это несерьезный проект, Сид. И совершенно не твое. Научная фантастика.

— Что значит «не мое»? Давай уточним. Речь идет о фантастической науке или о научной фантастике?

— А есть разница?

— Не знаю.

— Они собираются делать римейк «Машины времени».

— Герберт Уэллс?

— Да. Режиссер Бобби Хантер.

— Это тот, который снимает блокбастеры? Откуда он про меня знает?

— Он твой поклонник. Прочел все твои книги, и ему понравился фильм «Чистый лист».

— Приятно слышать, но все равно остаются вопросы. Почему я? Почему именно на этот проект?

— Не волнуйся, Сид. Я позвоню им и скажу, что ты отказался.

— Дай мне пару дней подумать. Я перечитаю книгу, а там посмотрим. Чем черт не шутит. Может, мне в голову придет какая-нибудь интересная идея.

— Ладно, последнее слово за тобой. Я скажу, что ты рассматриваешь их предложение. Никаких обещаний. Ты должен хорошенько все обдумать, прежде чем принять решение.

— У нас где-то есть эта книга, я почти уверен. В бумажной обложке. Я купил ее в девятом классе. Прямо сейчас начну читать и через пару дней тебе позвоню.

Книга Уэллса, стоившая в 1961 году тридцать пять центов, включала в себя два его ранних романа — «Машину времени» и «Войну миров». Чтобы прочесть первый из них, меньше ста страниц, мне хватило часа. Роман меня сильно разочаровал — неуклюжий, плохо написанный социально-критический памфлет, рядящийся в приключенческие одежды, и, с какой стороны ни посмотри, получилось нескладно. Вряд ли кого-то могла заинтересовать прямая адаптация книги, тем более что таковая уже существовала. Если этот Бобби Хантер действительно знаком с моим творчеством, значит, он рассчитывает, что я найду какой-то новый, неожиданный поворот сюжета, что я сумею отойти от книги и предложить свежий взгляд на материал. Иначе зачем ко мне обращаться? Есть сотни профессиональных сценаристов с куда большим опытом. Любой из них мог бы перевести роман Уэллса на язык экрана, и получилось бы нечто похожее на фильм моего детства с Родом Тейлором и Иветт Мимьё, только с новейшими спецэффектами.

Если в этом романе меня что-то и зацепило, то исключительно его посыл — возможность путешествовать во времени. Впрочем, Уэллс и тут умудрился сплоховать: своего героя он отправляет в будущее. Размышляя над этой темой, я укрепился в мысли, что большинство из нас предпочли бы отправиться в прошлое. История Траузе о его девере со стереоскопом — хороший пример того, как мертвые держат нас и не отпускают. Если бы у меня был выбор, перенестись в будущее или в прошлое, я бы не колебался. Мне было бы куда интереснее с ушедшими, чем с еще не рожденными. С учетом всяких исторических загадок, остающихся пока без ответа, грех не полюбопытствовать, что представляли собой, например, Афины во времена Сократа или Виргиния во времена Томаса Джефферсона? Или взять того же родственника Траузе: как устоять перед соблазном новой встречи со своими близкими? Увидеть первое знакомство твоих родителей. Поговорить с юными дедушкой и бабушкой. Неужели кто-то променял бы такое на возможность заглянуть в никому не ведомое и совершенно непонятное будущее? Лемюэль Флэгг в «Ночи оракула» получил такой шанс — и потерпел оглушительное фиаско. Мы не желаем знать, когда мы умрем или когда нас предадут те, кого мы любим. Зато нам интересно, какими были наши усопшие при жизни, и мы многое отдали бы за любые подробности.