К тому моменту, когда на улицах Канзас-Сити появился автобус из Нью-Йорка с Розой Лейтман, прошло пять дней. Ник в очередной раз сказал себе, что его вот-вот выпустят на свободу, и тут перегорела лампочка под потолком. Почти полная темень, только тусклое оранжевое свечение исходит от спиралей обогревателя…

Мое выздоровление, по словам врачей, зависело, в первую очередь, от правильного распорядка дня и полноценного сна. Просидев за письменным столом чуть не до рассвета, я, конечно, совершил глупость, но эта синяя тетрадь буквально засосала меня, и я совершенно забыл о времени. Я вытянулся рядом с Грейс, подумав, что за нарушение режима меня наверняка ждет расплата — носовое кровотечение, или предательская слабость в ногах, или приступ сильнейшей мигрени, — одним словом, хорошенькая встряска, от которой лучше мне не станет. Но следующее утро оказалось ничем не хуже предыдущих. Может, мне нужен вовсе не отдых, а работа? Может, писательство и есть секрет моего выздоровления?

Я полагал, что после ее воскресного недомогания Грейс возьмет отгул, но, к своему удивлению, проснулся один. На кухонном столе лежала записка: «Сегодня мне гораздо лучше, и я решила пойти на работу. Спасибо тебе, Сид, за вчерашнее. Ты просто душка. Недаром ты играл за „синих“». Внизу, после автографа, приписка: «Чуть не забыла. Мне надо упаковать подарок для отца, а у нас нет скотча. Ты не купишь во время своей утренней прогулки?»

В этом вся Грейс. Она работала по контракту художником-оформителем в крупнейшем нью-йоркском издательстве. Чего-чего, а скотча там хватало. Покажите мне «белого воротничка», который бы не прихватывал из своего офиса какую-нибудь мелочь. Люди, получающие приличную зарплату, уносят домой карандаши и ручки, бумагу и конверты, скрепки и резинки, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. Но только не Грейс. И вовсе не из страха быть пойманной с поличным, просто ей и в голову не приходило взять чужое. Я это объясняю не законопочитанием, не ее особой праведностью и уж тем более не религиозным воспитанием, заставляющим ребенка дрожать перед десятью заповедями. Сама мысль присвоить что бы то ни было противоречила ее образу жизни. Грейс могла иронизировать по поводу философии «синих», но она, конечно же, была постоянным и бескомпромиссным членом команды, и то, что в своей записке она вернулась к этой теме, меня по-настоящему тронуло. Она как бы еще раз извинилась передо мной за свою резкость тогда в такси, извинилась тонко и ненавязчиво, как умела только моя Грейси.

Я проглотил свои четыре пилюли, выпил кофе с тостами и сел за письменный стол, намереваясь поработать несколько часов, а в обеденный перерыв прогуляться в магазин «Бумажный дворец». Я решил запастись не только скотчем, но и португальскими тетрадями. Не обязательно синими. Пусть будут черные, красные или коричневые — главное, побольше, чтобы хватило на все будущие замыслы. Откладывая свой поход к Чангу, я рисковал остаться вообще без чудо-тетрадей.

Моя синяя тетрадь служила мне верой и правдой, даруя ни с чем не сравнимую радость, ощущение полета и полной самореализации, граничащее с некоторым безумием. Слова выскакивали из меня, как под диктовку, я просто записывал с голоса, который с кристальной четкостью формулировал мои сны, мои кошмары, мои сокровенные мысли. Но 20 сентября, на третий день после «того самого утра», с которого началось мое повествование, что-то случилось. Этот голос вдруг умолк. Когда я открыл тетрадь и увидел перед собой чистый лист, я почувствовал себя заблудившимся в лесу, растерянным человеком, не знающим, куда идти и что делать. По моей милости Боуэн оказался в западне. Я запер его в бункере, оставил в темноте, — но знал бы я, как мне его теперь оттуда вызволить! В голове проносились самые разные варианты, но все они казались мне банальными, неинтересными, чисто техническими решениями. Идея заточить Ника в бомбоубежище меня грела — это было одновременно зловеще и интригующе, так сразу и не объяснишь, — и мне не хотелось от нее отказываться. Но, сделав этот вольт, я отклонился от первоначального плана. Мой герой свернул с дороги, по которой шел его предшественник. Хэммет заканчивает свою притчу почти комическим поворотом, и, хотя в такой развязке есть определенная логика, лично для меня она слишком уж «правильная». После нескольких лет странствий Флиткрафт оказывается в Спокане и там соединяет свою судьбу с женщиной, которая представляет собой почти точную копию его бывшей супруги. Вот как эту ситуацию описывает другой персонаж, человек со стороны: «Кажется, он даже не заметил, что очутился в той же яме, из которой когда-то выкарабкался. Но как раз это-то мне и нравилось. Он свыкся с мыслью, что живет в мире, где падают балки, а когда они перестали падать, он свыкся с этой новой мыслью». Умно, изящно, симметрично, — но недостаточно сильно для истории, которую мне хотелось рассказать. Вооруженный вечным пером, я просидел больше часа, да так и не выдавил из себя ни одного слова. Не это ли имел в виду Джон, когда говорил о «жестокости» португальских тетрадей? Они помогали тебе взмыть вверх, ощутить свое всемогущество, стать своего рода суперменом с развевающейся пелериной, парящим в бескрайней синеве, и вдруг, без предупреждения, ты камнем падал вниз, и от тебя оставалось мокрое место. После душевного подъема и радужных надежд (я, признаюсь, уже воображал, что из рассказа получится роман, а значит, я сумею немного заработать и внести свою лепту в семейный бюджет) я испытывал стыд, даже омерзение — на основании каких-то жалких страничек я позволил себе строить иллюзии, что кризис миновал. Я добился только того, что снова загнал себя в угол. Может, выход и существовал, но мне он был неведом. Если я что и видел в то утро, так только одно: мой незадачливый герой сидит в каменном мешке, почти в полной темноте, и ждет не дождется, чтобы ему пришли на помощь.

На улице было тепло, но тучи сгущались на глазах. Возвращаться за зонтом не хотелось: три лестничных марша вверх-вниз, только зря силы тратить. Авось проскочу до дождя.

Я медленно брел по Корт-стрит. Сидение за письменным столом допоздна давало о себе знать, голова кружилась, я был явно не в своей тарелке. За пятнадцать минут я доплелся до нужного квартала. Как и в субботу утром, обувная мастерская и винный погребок работали, но расположенный между ними «Бумажный дворец» был пуст! Всего двое суток назад магазин Чанга впечатлял своей витриной и изобилием товаров, а сейчас от всего этого великолепия не осталось и следа. На решетчатой ограде появился висячий замок, а на окно было налеплено написанное от руки объявление: СДАЕТСЯ. 858-1143.

Пораженный, я молча разглядывал сквозь стекло голые стены. Неужели дела обстояли до того плохо, что Чанг сгоряча решил закрыть лавочку? В какое надо попасть положение, чтобы за выходные вывезти все до мелочей! Нет, это невозможно. Я даже засомневался в том, что был здесь позавчера. Может, в моей бедной голове все перепуталось, и это было гораздо раньше? Две недели или даже два месяца назад? Я зашел в винный погребок и обратился к бармену. Он был озадачен не меньше моего. Вечером в субботу, когда он уходил домой, магазин был открыт, а в понедельник все уже было вывезено подчистую. Надо спросить у Рамона, его сменщика. Странная история. Будто кто-то махнул волшебной палочкой, и китаец исчез. Как корова языком слизнула.

Я купил скотч в другом месте и зашел в кондитерскую «Ландольфи» за пачкой «Пэлл Мэлл» (в честь почившего в бозе Эда Виктори) и свежими газетами, чтобы почитать за ланчем. Сделать это я решил в «Рите», маленькой шумной кафешке, где я провел большую часть лета. Отсутствовал я целый месяц, но официантка и бармен встретили меня как старого знакомого. Что бы там ни говорили, а приятно, когда тебя помнят. Я заказал традиционный чизбургер и обложился газетами. Сначала «Таймс», затем «Дэйли ньюс» со спортивной вкладкой (в воскресенье состоялись два матча, и «Метс» вчистую продули «Кардиналам») и напоследок «Ньюсдэй». Бить баклуши — это по нашей части. Все равно работа застопорилась, домашних дел никаких, куда торопиться? Тут еще дождь зарядил, а я без зонта.