– А про крыс ты у него не спрашивала?

– И слушать не захотел! Говорит, давай селедочную! голову, и все. А откуда у меня ночью селедка? Я что – закусываю?

– Я у тебя сегодня переночую, – сообщил своей бывшей супружнице Голова, осматривая ее, как осматривал бы барышник породистую лошадь.

– Лучше ты сразу на кладбище ложись, вурдалак, – тихо ответила ему Гапка. – Нам таких, как ты, здесь не надо. Да и краля твоя городская дебош устроит, а нам отвечай. Грицька вызову, пусть он тебя в шею и вытурит из дома, который ты долгие годы осквернял своим присутствием.

Голова понял, что вряд ли стоит подвигать Гапку на продолжение монолога и молча налил себе чай, придвинул блюдо с колбасой – не потому, что был голоден, а из принципа. Светуля тоже сделала себе бутерброд и принялась азартно его уминать. Завтрак, как завтрак. Говорить было не о чем – они и так друг о друге знали все.

– Постель мне приготовь, – сказал Голова, когда после огромной чашки чая его прошиб приятный, как после баньки, пот. – А я рыбью голову принесу, может быть, Ваську и приманим.

Гапка ничего не ответила. Ей хотелось просто вкусно и молча в компании Светули позавтракать, а рок опять занес к ней драчуна, повесу и пьянчугу, от которого одни только неприятности.

Голова не стал ожидать ответа и ушел в сельпо, обжигая ступни о промерзшую ночью землю, покупать туфли. Но туфель там не оказалось, и он был вынужден довольствоваться кедами, которые совершенно не подходили к добротному синему костюму (Голова любил синий цвет, напоминавший ему, что где-то существует море, на которое ему всегда было лень ехать).

А в присутственном месте Тоскливец, чтобы развлечься, катался по помещению на его кресле. Паспортистка и Маринка хихикали, как будто было из-за чего. Пошел дождь, и птицы стали разыскивать, куда бы спрятаться от настырных холодных капель.

– В магазин сгоняй! – приказал Тоскливцу Василий Петрович. – Принеси мне рыбью голову, но только пусть хорошо ее завернут, чтобы я костюм не испачкал.

Тоскливец проворчал что-то про собаку, которую выгоняют на улицу в непогоду, но возражать не посмел.

Соседки, однако, заподозрили, что против них затевается заговор и, как сирены Одиссея, стали уговаривать Голову покуролесить с ними «без последствий».

– Чтоб нам не сойти с этого места! – вопили они из норы. – Зачем тебе рыбья голова? Ты же сам Голова! Иди к нам, и мы исполним тебе, и только тебе, не виданный ни одним из смертных райский танец! А за колени не бойся! Будут, как простыня: белые и гладенькие. Так что иди! Ведь рыбью голову не поцелуешь, а вот нас… Дались тебе эти рыбы! Иди к нам, иди!

Голова прямо даже растерялся – столько хорошеньких рожиц высовывалось из норы… И к тому же забесплатно… Но тут он вспомнил, как мучительно односельчане избавлялись от дурацких зеленых крыс, которые разукрасили их наивные тела, как они протирали колени до дыр жестокой пемзой. Вспомнил Голова, и как исчез в норе стул, который Тоскливец стибрил где-то в городе. И не поддался на их подлые штучки.

– Цыц! – пригрозил он им. – А то открою стрельбу.

И те на время замолчали, пока не вспомнили, что оружия у него нет.

И принялись издеваться, как над полоумным. Но Голова все стерпел. Ему сейчас было не до них. Только бы уговорить Ваську открыть свой секрет. Но тот ведь тоже хорош гусь, упрямый и мало предсказуемый.

– Галочка, – сообщил он своей подруге по телефону. – У меня новости: я сегодня у Гапки заночую, но не для того, а…

Галочка положила трубку, и его объяснения застряли у него в горле горьким комом, как у ребенка, которого напрасно обвинили в чем-то и не позволили оправдаться.

«Ну, ладно, – сказал сам себе Голова. – Я ей потом все объясню».

И вечером он, как на Голгофу, отправился к Гапке. Дверь ему открыла Светуля, одетая скромно, но со вкусом: в кокетливом фартуке с оборочками, который напоминал набедренную повязку.

– Василий Петрович пожаловали! – громко объявила она, как объявляет дворецкий где-нибудь в замке о прибытии на бал очередного гостя. Но Гапка отнюдь не была расположена к светской жизни и спрятала в холодильник довольно объемистую кастрюлю.

«Жадина», – подумал Голова, который за день изрядно проголодался и сейчас мечтал о кастрюле горячего борща вприкуску с чесноком. Кроме того, до него дошло, что рыбью голову он забыл в сельсовете.

– Рыбу забыл, – сообщил он. – Сейчас вернусь.

И он снова вышел на промозглую от холода улицу, на которой, кроме него, не было ни души. И на душе у него лежала печаль, которую могла развеять одна только Галочка, но она была далеко и не хотела его слушать. И тут у него в кармане пронзительно, как никогда раньше, зазвонила мобилка. «Галочка!» – догадался он. Но ошибся. Хриплый голос трансвестита, по которому уж никак нельзя было догадаться, к какому полу принадлежит невидимый собеседник, сообщил Голове, что тот очень рискует. И пусть он лучше убирается в город хоть ползком, но не пытается с помощью Васьки проникнуть в тайну соседок. «Тебе она все равно не по зубам, – убеждала его телефонная трубка. – А в историю можешь вляпаться со многими неизвестными. И оказаться за решеткой, да за такой, что никакая Галочка тебя не вытащит. Поезжай лучше в город, там тебя накормят, поужинаешь и ляжешь спать».

«А в понедельник меня уволят навсегда, – подумал Голова, – ну уж нет».

И стал раскручивать собеседника на разговор, чтобы побольше выведать.

– Ты такой добрый и заботливый, – стал лгать Голова. – Дай тогда мне совет. Как мне сделать так, чтобы в понедельник Акафей не увидел соседок? А ведь он будет с комиссией, и если увидит хоть одну соседку, то тогда мне конец.

– Нет ничего проще, – собеседник тоже лгал, причем еще более вдохновенно, чем Голова. – В понедельник в норах не будет ни одной живой души – соседкам самим не выгодно, чтобы их застукали с поличным и начали борьбу с ними по полной программе. Комиссия никого не увидит, а после обеда, в корчме, она и вообще забудет, какое село проверяла. Можешь мне доверять. Я желаю тебе только добра.

Разумеется, собеседник Головы (а это был черт) нагло лгал – он добивался того, чтобы Голову выгнали с работы с тем, чтобы предложить ему подписать известный договор под обещание устроить его обратно. Но Голова, десятки раз битый на протяжении своей многострадальной жизни, не был склонен доверять даже самому себе или своему внутреннему! голосу, а уж какому-то аферисту, который то ли пугает, то ли вводит его в искус, он и подавно не был склонен верить.

– Будь по-твоему, – солгал Голова, и причем довольно уверенно, – не буду я искать Ваську. На черта он мне? Поеду домой борщ есть.

– Вот это разговор! – поддержал его чертяка, и они попрощались и каждый был уверен, что обхитрил противника.

А Голова возвратился в сельсовет в тот момент, когда Тоскливец нашептывал на ухо Маринке какие-то нежности, а та уже склонялась к тому, чтобы забыть, какой он потаскун и предатель, и уже не так категорично, как пятнадцать минут тому назад, отказывалась его облагодетельствовать и позволить полюбоваться на свою красоту, как он ее о том просил. Они настолько заворковались, что перестали обращать внимание на угрозы соседок донести обо всем Кларе, и совершенно напрасно, потому что соседки не преминули той тут же все выложить, и Клара, побряцывая своим поясом, как рыцарь, приготовившийся к турниру, заявилась в сельсовет почти одновременно с Василием Петровичем, и пока тот вынимал рыбью голову из холодильника, в присутственном месте разразился очередной шторм.

– Как это так, – кричала Клара, – чтобы тебя нельзя было ни на минуту оставить!!? Неужели у тебя нет других дел и забот, как охмурять эту несчастную, малопривлекательную женщину?

Тоскливец промолчал, полагая, и не без причин, что Маринка возьмет инициативу на себя.

– Так это я – несчастная, малопривлекательная женщина? – спросила Маринка, которая в этот вечер не напоминала ни несчастную, ни тем более малопривлекательную – чертяка постарался на славу и ее светлые волосы сами собой уложились в затейливую прическу, а возвышенности на груди вздымались, как вулканы перед извержением лавы, и при этом глаза ее блестели, словно их заменили драгоценными камнями.