Однажды ночью Гекуба проснулась вся в холодном поту. Ей приснился страшный сон.

– Приам…

– …?

– Приам…

– Ну что тебе? – пробормотал, просыпаясь, царь Трои.

– Приам, я видела сон.

– Какой сон?

– Ужасный!

– Ладно, утром расскажешь.

– Нет, я хочу рассказать сейчас же! – настаивала Гекуба. – Он такой жуткий, что до утра мне не дотерпеть.

– А который час? – спросил Приам в тщетной надежде отвлечь ее внимание.

– Послушай, лежу я в постели со схватками, – продолжала Гекуба взволнованно, – а рядом стоят повитуха и самые близкие няньки. Время идет, схватки становятся все нестерпимее, все мучительнее, но почему-то они не такие, как обычно… а совсем другие.

– Как это понять – другие?

– Ну такие, – пояснила Гекуба, – как если бы у меня внутри ворочались раскаленные головешки. Потом вдруг мой живот разверзся, и из него вывалилась груда пылающих поленьев, в которых кишели змеи. Несколько искр упало на пол, и огонь стал лизать стены. Тут я увидела, как сторукая эриния подхватила пламя и разнесла его по всему городу, и леса вокруг горы Иды запылали, словно огромный факел.

В те времена увидеть во сне эриний считалось дурным предзнаменованием: по традиции, эриний изображали с песьими головами, с крыльями, как у летучих мышей, со змеевидными волосами и с хлыстом в правой руке. Звали их: Мегера, Алекто и Писифона, то есть Злоба, Безумие и Месть. Главным занятием эриний было пробуждать совесть у убийц.[17] Добившись их раскаяния, чудовища превращались в прекрасных эвменид.

Встревоженный сном жены, Приам созвал на совет самых известных в Троянском царстве прорицателей, среди которых были двое его собственных детей – уже упомянутый Эсак и угрюмая красавица Кассандра. Ясновидящие собрались в спальне Гекубы и стали разглядывать ее новорожденного сыночка – слабенького Париса.

Эсак долго думал (почему – неизвестно, ведь сон и так был яснее ясного), затем ткнул пальцем в малыша и зловещим басом изрек свой приговор:

– Он должен умереть!

– Что?!

– Выбирай: или он, или Троя!

– Что значит «или он, или Троя»? – переспросил Приам, соображавший, надо признать, туговато.

– Отец, заклинаю тебя! – воскликнул Эсак, падая на пол и дрыгая ногами. – Если ты не хочешь, чтобы наш чудесный город сгинул в огне, если ты не хочешь, чтобы твои дочери стали добычей врагов-насильников, а твоих сыновей, павших на поле боя, пожрали псы, немедленно убей этого ребенка и еще убей всех троянок, разрешившихся от бремени сегодня до захода солнца, вместе с их младенцами!

Приам растерялся: Эсак был человеком неуравновешенным, и не всегда следовало принимать его слова буквально. Достаточно сказать, что, когда одна троянская девица по имени Астеропа отвергла его, он каждый день вскарабкивался на скалу и пытался покончить жизнь самоубийством, бросаясь в море. Однако скала была недостаточно высока, и Эсак только шишки себе набивал, а погибнуть все никак не мог. Впоследствии боги, которым надоело быть свидетелями этих неудачных самоубийств, превратили Эсака в морскую птицу: «Пусть себе ныряет, сколько душе угодно, никому не докучая».[18] Приам не знал, стоит ли ему, послушав сына, загубить десятка три невинных душ или, не придав значения предсказанию, рискнуть и оставить детей в живых, памятуя, однако, что через двадцать лет кто-нибудь из них погубит его город. Между прочим, и в царском доме были две роженицы – его сестра Килла и жена Гекуба, принесшие по ребенку именно в тот день. С сестрой-то куда ни шло, характер у нее был прескверный, но на Гекубу у Приама рука не поднималась.

– Отец, – вопил между тем Эсак, – убей младенца! Убей его, пока он не убил всех нас!

Приам растерянно вертел головой, потом – надо же было что-то делать! – велел слугам задушить сестру Киллу и ее сына Муниппа. Он уже собирался покончить и с младенцем Парисом, но услышал крик Кассандры, тоже пожелавшей высказаться:

– Да, этот новорожденный должен умереть, иначе Трое грозит гибель!

А надо сказать, что в молодости Кассандру наказал Аполлон, сделав так, чтобы ей никогда никто не верил. Бог был к ней весьма неравнодушен и, пытаясь заманить девушку на свое ложе, пообещал наделить ее даром прорицания и свое слово сдержал. Кассандра же дар приняла, а домогательства бога с отвращением отвергла. И состоялся между ними примерно такой диалог:

– Кассандра, поцеловала бы ты меня, что ли!

– Не желаю!

– Ну один только раз!

– Я же сказала – нет!

– Один разок!

– Так и быть, – согласилась она. – Но ровным счетом один! Ясно?

И тут Аполлон изловчился и плюнул ей в губы, сделав так, чтобы ни единому ее предсказанию никто не верил.

В общем, то, что и Кассандра считала необходимым убить новорожденного, не только не подкрепило приговор Эсака, а, наоборот, лишь ослабило впечатление от его слов. Приам передумал и не стал убивать Париса, а призвал одного знакомого пастуха, некоего Агелая.

– Хочешь, убей его ты, – сказал он Агелаю, – но, прошу, сделай это подальше от дворца.

Агелай же был человеком добрым, из тех, кто и мухи не убьет, тем более ребенка! И потому он отнес Париса на гору Иду и положил его там прямо на снег. Как же он удивился, когда через пять дней выяснилось, что ребенок не умер от холода и голода: его нашла на горе и пригрела медведица. Пораженный чудом, Агелай положил Париса в пастушью сумку и, назвав его Александром,[19] отдал на воспитание своей жене. Приаму же в доказательство выполнения приказа показал язычок, отрезанный у щенка. Кое-кто правда утверждает, будто всю эту историю Агелай придумал, а Париса спас лишь потому, что Гекуба ему хорошо заплатила.

Шестнадцать лет спустя, когда Александр (он же Парис) пас овец все на той же горе Иде, перед ним неожиданно предстали Гермес и три самые красивые на Олимпе богини: Гера, Афина и Афродита.

– О, благородный Александр! – начал бог. – Я – посланец Олимпа Гермес.

Парис протер глаза, думая, что все это ему снится.

– Ты у нас такой обаятельный, – продолжал Гермес, – и так хорошо разбираешься в женщинах! Отдай же яблоко прекраснейшей из этих трех богинь. Так повелел сам Зевс!

– Это я-то обаятельный? Это я-то разбираюсь в женщинах?! – удивился юноша. – Вероятно, о божественный посланец, ты меня с кем-то спутал!

Ведь Парис никого и ничего в жизни не видел, кроме своих овец, коз да мужланов вроде Агелая. Ну, была у него история с некоей Эноной, нимфой, дочерью речного бога Кебрена, – обычное юношеское увлечение, обычная пастораль: несколько поцелуев под забором, и ничего более. А теперь на него возлагали такую ответственность! Установить, которая из трех богинь прекраснее, – совсем не простое дело. Считайте, что то был первый конкурс на звание «Мисс Вселенная»!

– Как же, о бог, простой бедный пастух может судить о таких красавицах!? – пытался увильнуть от ответа юноша. – Если я даже присужу приз одной из них, кто оградит меня от гнева двух других? Нет, нет, не мне быть судьей в споре между прекраснейшими богинями: пожалуй, я разделю яблоко на три равные части и каждой из низ поднесу по дольке.

– О юный Парис, – гнул свое Гермес, на сей раз назвав пастуха его настоящим именем и потрясая кадукеем,[20] – ты не смеешь ослушаться приказания Зевса-тучегонителя! И я ничем не могу помочь тебе в этом трудном выборе. Внимательно посмотри на них, если хочешь – потрогай их даже руками, но скажи все же, кто – Афина, Гера или Афродита – кажется тебе достойной приза!

Между тем богини, каждая на свой лад, старались завоевать его благосклонность. Чтобы выглядеть более привлекательными, они искупались в светлых водах родников, бьющих на горе Иде, и теперь вертелись вокруг Париса, подступая все ближе, завораживая его и опьяняя незнакомыми ароматами. От металлически холодных взглядов и сверкающего на солнце шлема Афины исходило мощное сияние. Величественная лилейнорукая Гера стала спиной к солнцу так, чтобы лучше высвечивались ее пышные формы. Афродита же облачилась в специально сшитую для такого случая орами и харитами тончайшую тунику, переливавшуюся всеми цветами радуги. Справа в тунике от плеча до щиколоток был разрез, оставлявший неприкрытым один бок богини и ее ногу.