По словам Елена, умелого толкователя предсказаний оракулов, выходило, что Троя не падет до тех пор, пока ахейцы не раздобудут лопаточную кость Пелопии. Агамемнон, суеверный, как и все в те далекие времена, немедленно отправил гонца в Элиду за драгоценной реликвией.

А как отнеслась к такому перемещению из одной постели в другую сама Елена? Ведь у бедняжки это был уже четвертый муж! После Тесея, Менелая, Париса ее отдали еще и Деифобу. Впоследствии Фатум предназначит ее и пятому мужу – Ахиллу, но уже по ее смерти.

Не известно, изменилось ли отношение Елены к троянцам после того, как Парис сошел со сцены. Приняла ли она с покорностью все, к чему ее принуждали, или пыталась сопротивляться? На этот счет существуют разные, причем совершенно противоречивые версии. Одни называют Елену воплощением супружеской измены, разлучницей и губительницей семейного очага, другие же видят в ней жертву обстоятельств, которые были сильнее ее. В книге «Разграбление Трои» поэт Стесихор отозвался о Елене так плохо, что ее душа в Аиде не выдержала и воззвала к богам с просьбой ослепить клеветника, но потом, узнав, что автор книги пересмотрел свои поспешные выводы, попросила зрение ему все-таки вернуть.

Во всяком случае, для мифологов Елена остается персонажем сомнительным, не поддающимся четкому определению. Само ее имя – Елена – очень созвучно со словом «Селена», то есть «Луна».

Для Эсхила оно было равнозначно «гибели судов, гибели героев, гибели городов».[105] К числу множества бед, которые принято сваливать на Елену, относится и изобретение наркотиков, в частности морфина. Когда по окончании войны сын Одиссея Телемах в слезах и печали навестил Елену в Спарте и пожаловался ей, что не имеет никаких вестей от отца, Елена, желая утешить юношу, дала ему успокоительное средство, изготовленное из собственных слез – так называемый элениум, благодаря которому Телемах забыл обо всех своих горестях.[106]

Более человечной выглядит Елена, описанная Овидием в «Метаморфозах»: поэт показывает ее нам дряхлой старушкой, сидящей перед зеркалом. Молча разглядывает она свои морщины, седые волосы, дряблую шею и сама удивляется: неужели же это и есть Елена – та самая, дважды похищенная?[107]

из которой мы черпаем сведения о деревянном коне и о разрушении Трои. В преданном огню городе, где царят грабеж, разбой и всяческое насилие, Леонтий ищет свою Экто и узнает наконец правду об отце.

– Троя непобедима! – заявил Елен на высшем совете ахейцев. – Слишком метки лучники, стоящие на ее стенах, и слишком толсты стены, ее окружающие. О ахейцы, не забывайте, что стены эти были возведены за одну ночь Аполлоном и Посейдоном и что рукам человеческим не под силу разрушить созданное богами.

У обласканного Одиссеем предателя Елена сомнений не было: продолжайся война еще сто лет, грекам не удастся разрушить троянские стены. В общем, было необходимо придумать какую-нибудь военную хитрость, чтобы с ее помощью войти в город и добиться того, чего не удалось до сих пор добиться силой.

– Есть у меня одна идея, – сказал Одиссей, вставая и выходя в центр круга, образованного самыми главными вождями. – Давайте построим в честь Афины деревянного коня и оставим его на берегу, а потом спустим на воду наши корабли – будто мы решили отплыть на родину.

– Коня? Деревянного? – удивленно спросил Агамемнон. – И ты полагаешь, что деревянный конь сможет уничтожить Трою?

– Я даже уверен в этом! Лишь бы нашлось несколько отважных воинов, готовых забраться к нему в брюхо, даже если это грозит им гибелью, – ответил искусный лжец.

– По-твоему, о сын Лаэрта, троянцы так глупы, что собственными руками затащат этого твоего начиненного вооруженными воинами коня в город?

– Да, если он у нас будет выше самых высоких троянских ворот, то есть Скейских!

Тут Агамемнон и вовсе перестал что-либо понимать. Он и так считал, что враги даже не подумают по доброй воле вводить коня в город, а уж если колосс будет выше городских ворот… Нет, не представлял он себе, как можно осуществить план Одиссея. Но хитроумный царь Итаки главную ставку делал именно на это.

– Недурная идея, – заметил Диомед, – но она недостойна настоящих мужей.

Мужество, по-гречески andreia, было пунктиком Диомеда. Герой в полном смысле этого слова, сын Тидея, не допускал никакого иного типа борьбы, кроме открытого, честного единоборства между двумя чемпионами: пусть победит сильнейший! Одиссею же спортивный дух был совершенно чужд. От деда по материнской линии – Автолика он унаследовал искусство обводить ближнего своего вокруг пальца, и если в каком-либо деле Одиссею не удавалось одурачить хоть кого-нибудь, оно не приносило ему никакого удовольствия.

Строительство коня было поручено Эпею – самому трусливому из ахейцев, который, однако, не менее чем упорным нежеланием участвовать в битвах, славился своим плотницким мастерством. С виду Эпей совсем не был похож на малодушного человека: природа наградила его широченными плечами и сокрушительным ударом правой. Он был так могуч, что во время погребальных игр в честь Патрокла побил всех своих конкурентов по кулачным боям.

Эпей и построил коня, внутри которого могли поместиться двадцать три воина со всем снаряжением. Входная дверца была искусно замаскирована и открывалась с помощью приспособления, секрет которого был известен только изобретателю. На одном боку коня вывели надпись: «Афине от греков с благодарностью».

Относительно числа вооруженных воинов, поместившихся в коне, долго потом велись споры: одни говорили, что их было двенадцать, другие называли числа двадцать три, тридцать и даже три тысячи, что, по-моему, уж слишком. Кто там мог находиться по полному праву? Конечно, Менелай, Одиссей, Диомед и Неоптолем. Что до остальных, то вопрос решался жеребьевкой, в которой участвовали только представители царских семей – по одному от каждой, направившей своих воинов к стенам Трои. Союзников насчитывалось всего восемнадцать, следовательно, восемнадцать было и участников операции. Ну, а двадцать третьим взяли Эпея. Он, бедняга, всячески пытался увильнуть от этого дела: брыкался, когда его силой пропихивали в брюхо коня, грозился, что разнесет кулаками его деревянные бока, умолял Агамемнона позволить ему остаться. Но никого не тронули эти мольбы. Эпей один знал секрет дверцы, и потому его присутствие действительно было необходимо.

Когда пришло время выбирать представителя Крита, в урну положили кости с именами Идоменея, Мериона, Эвания и Леонтия. Жребий выпал юному Леонтию, но Гемонид тут же запротестовал:

– О вождь народов Агамемнон, я считаю, что для такого дела нужны крепкие нервы и военный опыт, и потому не представляю себе, как шестнадцатилетний мальчишка может быть принят в число избранных…

– О старый Гемонид, – отвечал ему Агамемнон, – посмотри на Неоптолема, так и рвущегося в бой. Он еще моложе Леонтия, и все же, сам видишь, ему не терпится поскорее забраться в брюхо коня.

– Я тоже хочу участвовать в сражении… – начал было Леонтий, но тут же смолк, потому что Гемонид просто-напросто зажал ему рот рукой.

– Душа Ахилла призывает Неоптолема отомстить за отца, – стоял на своем учитель. – А я убежден, о сын Атрея, что если ты удостоишь меня чести заменить нашего мальчонку, весь отряд героев лишь выиграет от моих полезных советов.

– Здесь речь идет не о твоей мудрости, старик, а о воле самих богов, – снова заговорил Агамемнон. – Если таково решение Фатума, как же мы, смертные, можем перечить ему?

Ахейцы спустили на воду свои черные корабли, поставили паруса и поплыли в сторону Греции, а вернее, сделали вид, будто возвращаются в Грецию, а сами, отплыв на несколько миль, спрятались за островом Тенедосом. Чтобы картина выглядела как можно убедительнее, они предали огню все, что было выстроено ими за десять лет войны: каменные дома, глинобитные и камышовые хижины, загоны для скота, поля пшеницы, военные укрепления и так далее. На берегу остались только деревянный конь и двоюродный брат Одиссея некий Синон, который спрятался в болоте – чуть севернее сожженного лагеря.