Мы помолчали. Потом Толя сказал:

— Здорово сочинили, аж страшно. Поверить можно... А как вы узнали, что у магнолии запах такой... приятный и ядовитый?

— Вычитал где-то.

— Это правда, ядовитый. Я принес раз цветок и оставил на окошке. Утром голова болела, а во рту было так, будто чего-то сладкого объелся.

Сверху невидимыми ручейками тек сквозь листья маг­нолии радующий и тревожный аромат. Хотелось запомнить его, унести с собой. Я вдыхаю глубоко, жадно, чувствую легкое кружение в голове, поднимаюсь:

— Пойдем, Толя.

Мы продираемся сквозь лианы, перепрыгиваем через прелые, заросшие скользким мхом валежины, раздвигаем руками липкую паутину. Идем вдоль склона, ищем тропинку и, когда находим ее, останавливаемся. Внизу — расплю­щенные на желтом песке крыши поселка, длинная эстака­да, беленький катерок, розовая, похожая на икру галька берега. И — море. Оно спокойное, высокое; оно — как вздох свежести и света, который поднялся до неба да так и застыл, не оторвавшись от земли.

— Эх, море! — сказал тихо Толя и повернулся ко мне: — Много я написал про море — и все не то. Вот чувст­вую его, а слова не находятся. Я даже через космос его про­тащил, послушайте:

Идем вниз. Я думаю о стихах. Конечно, я мог бы ска­зать Толе, что не совсем хорошо читается строка «Ракета, как взрыв вулкана», но не стал ничего говорить — это не главное. Да и Толя не спросил, понравились ли его стихи.

Мы спускались, и море опадало, тонули в нем дальние дымчатые мысы, а ближний, черно-зеленый, рос, подпирал небо. Крыши поселка отделились от песка и зелени огородов, проглянули стены и окна, и послышался мягкий стук катера у пристани. Мы- сбежали к самой воде, вспухшая волна едва не окатила нас.

Гора осталась позади и в нашей памяти. Стало чуть грустно. О такой грусти не говорят. Мы переглянулись, вздохнули, и Толя сказал:

— Пойдемте улов смотреть.

На плоту шумела вода, визжали и хохотали девчата от грубоватых ухаживаний парней, из плашкоутов на доски выбрасывали кету, мокро, звучно шлепающую хвостами. Белой пургой кружились чайки, падали в море; кажется, если долго смотреть на них, можно почувствовать прохла­ду. Зелено-замшелые сваи плота стояли в бурой воде: сверху стекала рыбья кровь, и рыбьи потроха красными медузами уплывали в зеленую глубину.

Навстречу шла Толина мать, несла в руке ведерко; уви­дев нас, быстро поправила платок (я заметил после: она часто поправляла платок, прятала седеющие волосы). Оста­новилась, аккуратная, совсем еще молодая, смущенно улы­баясь. Толя положил руку ей на плечо, усмехнулся еле заметно, кивнул мне, как бы говоря: «Она такая, стесни­тельная...» И мне сделалось хорошо, спокойно за Толю и его мать: они выстоят, потому что дружны, потому что То­ля уже взрослый.

— Вам на ужин,— сказала женщина с той же улыбкой, подняла ведерко и быстро добавила: — Это вкусно...

В ведерке были кетовые сердца, молоки, печень. Я знал, что это очень вкусно, поблагодарил. Знакомство состоя­лось — просто, без рукопожатий, лишних слов.

На пристани мы пробыли до вечера, смотрели улов, го­ворили с рыбаками.

Утром я уехал.

Ответа на мое последнее письмо не было особенно долго. И когда наконец я раскрыл конверт и прочел Толины обыч­ные слова: «Извините, пожалуйста, уважаемый...», мне стало даже весело. Но дальше шло вот что:

«Сразу вам скажу: я бросил писать стихи. И никогда не буду. Я хорошо подумал. Вы огорчитесь, вам очень хоте­лось сделать меня поэтом. Писатели любят выращивать. Но я знаю, что не вырасту. У меня не хватает уверенности, во мне сидит мужичья душа, она стесняется пера и бумаги, ей подавай настоящее, крепкое дело. Правду говорит мать: «Толя, тебе надо получить специальность, стать на ноги». Она не хочет видеть мои руки белыми, белые руки очень «ненадежная специальность».

Я понимаю мать. Ей все кажется, что я не совсем на­стоящий. Значит, надо мне покрепче других, лучше других быть. А знаете, и во мне что-то такое иногда копошится: я должен им доказать... Кому? Глупости, правда? Это, на­верное, маленькая болезнь. Но, в общем-то, не в этом дело.

Я решил «стать на ноги». Вот уже два месяца плаваю на нашем катере-«жуке» учеником моториста, выполняю команды дяди Ивана и даже бегаю для него за водкой. Это ничего. Он хороший человек, но старый и с пережитками. Дядя Иван, пожалуй, не скоро выпустит меня из своей «школы». Ему нравится жизнь с помощником.

Мы таскаем на «жуке» плашкоуты с рыбой, грузовые баржи. Уходим из поселка на несколько дней, ночуем в чу­жих причалах, знакомимся с катеристами, смотрим кино. Раз попали в такую штормягу, что стекла в рубке повыбивало. Страшно было. И я почему-то вспомнил тот тихий день, когда мы сидели под магнолией. Мотор раскалился, громыхал вразнос, когда оголялся винт, душно пахло горя­чим маслом. Матерился дядя Иван. А я о магнолии... По­том стыдно стало. Словом, струсил. За это наказал себя: подряд две вахты отстоял.

Мать очень довольна моей работой. Она встречает меня на берегу, готовит «рабочий» обед, покупает пол-литровку. Я не пью, но она все равно покупает — так делают другие бабы. В доме у нас пахнет бензином и железом, мы обсуж­даем рыбацкие дела. А руки мои добела никогда не отмы­ваются.

Меня уже не зовут поэтом, и корреспондентов встречает теперь библиотекарь дед Игнатьев. Он когда-то писал сти­хи, пробует опять ямбы и хореи и старается «пропечатать­ся» в какой-нибудь газете. Просил дать ваш адрес, я сказал, что потерял. Пожалел вас.

К нам приехали сезонники. Они поломали «вековые» устои поселка Алехино. Старухи охают и вздыхают: «От­куда их черт принес?» За полночь рыдает гармонь, от песен дребезжат стекла в окнах, лают собаки. Сыграли две свадь­бы, учинили несколько драк. Поселяне притихли, даже самые «принципиальные» соседки, повариха и пекариха, перестали переругиваться через забор. Вспомните кунаширскую шутку «Нет мира под магнолиями».

Не жалейте меня как поэта. Стихов много, так много, что самые хорошие и не перечитать. Стихов будет еще боль­ше. Потом все будут писать стихи, как у Маяковского: «Землю попашут, попишут стихи».

Вот и все.

Я скоро буду мотористам. Поздравьте меня.

А. Верников».

Прошло два года. От Толи не было ни одного письма. Недавно я написал библиотекарю Игнатьеву и попросил сообщить, живет ли в Алехине Толя Верников. Старик от­ветил телеграммой, кратко: «Адресат выбыл острова»

В глухом лесу под кучей сухого валежника в заячьей семье народились зайчата. Поначалу зайчиха не различала их — куцые, пухлые; но по­том заметила, что один зайчонок не похож на своих братцев и сестричек, будто бы и не родной им вовсе. Был он лохма­тый, с укороченными ушами, прихрамывал и, что самое ужасное, почти черного цвета. «Фифли, — сказала зайчи­ха, — уродец. Лиса его искалечила, когда я в лапах у нее по­бывала...» — «Ффифли», — согласился заяц-отец горюя.

Вскоре родители увидели, что Фифли совсем не растет и не по-заячьи злой. Его нельзя оставить в логове — кусал и царапал других зайчат, опасно вывести на поляну — чер­ная шерстка Фифли четко выделялась на нежной весенней зелени. Стыдно было перед соседями-зайцами за такого детеныша, и решили бедные родители избавиться от урод­ца. Отвели его в дальний скудный лесок, за три болота, и там бросили, легко убежав, потому что Фифли был хро­мой, плохо видел.

До вечера Фифли прыгал меж корявыми березками, не закрывавшими неба, щипал траву, верещал, а в сумерки забрался на старый сухой пенек — здесь его меньше пугали мыши, светлее был воздух. Но едва он задремал, как что-то черное, огромное, с ветром и одуряющим запахом налетело сверху, накрыло его, сшибло с пенька. Фифли покатился, цепляясь за кочки, а это черное снова обрушилось на него, растопырив когти, и Фифли сделал то, что делают в таких случаях его сородичи: перевернувшись на спину, ударил задними лапами злое неведомое существо. Послышался птичий вскрик, запестрели над поляной перья. Тяжелая птица низко и вяло улетела во тьму. Фифли забился под кочку с нависшей сухой травой, дрожа, перемог свою пер­вую одинокую ночь.