— Не-е, — помотал головой Русик. — Иван Сафонович не такой. Он Нинуську любит и маму называет «Мать наша Машенька». Мама говорит — с ним можно жить, хотя бы водку не пьет.

— Правильно, такие не пьют, такие питаются... Вот подрастешь, Еруслан, лет на десяток, мы с тобой тогда потолкуем, если я живой буду, да и сам ты к тому времени кое-что про людей узнаешь, а теперь давай-ка уходить, волна шибче бьет, измочит нас морось, огонек, видишь, тоже гаснет.

Морось уже дождем порошила их, сырела и темнела глина обрыва, ветер задувал в нишу, и пепел костра испуганно взметывался, сырел, падал за их спины, в те­мень, будто прятался. Русик натянул кеды, застегнул куртку, поднял удочку и сумку. Своих бычков — шесть штук — решил отдать старику Шаланде: пусть у него прибудет; мать все равно не станет жарить шесть штук, только возню разводить. А кота кормить — дорогая еда, мышей совсем перестанет ловить. Русик молча нанизал своих бычков на кукан старика — получилась увесистая, красивая, пахнущая морем и водорослями связка. Старик кивнул благодарно, поняв все точно, как думал и решил Русик.

— В другой раз рассчитаемся.

Они зашагали по хрустящей гальке. Справа гремел прибой, слева немо, уступами высился берег с кустами акаций, платанами, дощатыми домишками, в которых жи­ли древние старики и старушки и много приезжающих к ним отдыхать — купаться, загорать, лечиться фруктами. Напротив маленькой пристани-купальни — на ней приплясывали два отчаянных пловца — они свернули в гору, по деревянной лестнице стали медленно подниматься к белым коттеджам Будынка твирчисты радяньских писменныкив — писательского дома творчества. Здесь когда-то, лет десять назад (Русик этого не помнит), был фуникулер, возивший отдыхающих к морю, но обрушился берег, покорежил железные балки, бетонную площадку на­верху, и пришлось устроить просто лестницу. Берег еще несколько раз оползал вместе с деревьями, уменьшая и так тесную территорию Будынка, крайний коттедж теперь стоял почти у обрыва.

— У этих письменникив скоро вовсе берега не будет, — сказал Шаланда, когда они шли по аллее, обсаженной ки­парисами, похожими на солдат в строю, красно пылающей цветами каннами, очень строгой аллее, ее всегда хотелось пройти молча. Но Русик все-таки проговорил много раз слышанные слова:

— Укреплять надо.

— Книжками ихними?.. — Старик негромко закашлял­ся, с охотой захихикал: он считал, что все настоящие писатели давно померли, а эти, приезжающие сюда «творыты», вино пьют да животы наедают.

Вышли из ворот — громоздких, с колоннами и желез­ной решеткой, словно за ними целый город размещался, — и легко зашагали рядом с асфальтовым шоссе. Здесь было тихо, тепло, море осталось где-то глубоко внизу, приглу­шенное садами и платановыми рощами. Старик Шаланда надбавил шагу, вытянув сухую коричневую шею и резко кивая острым сизым носом: ему хотелось успеть на рынок, пока не разошелся базарный народ, запродать какому-нибудь барыге свежий улов (пусть тот стоит за прилавком, торгуется с домохозяйками), потом культурно отдохнуть в теплом и веселом пивбаре «Якорь».

Он, пожалуй, позабыл уже, с кем идет, кто отдал ему своих бычков, но Русику ничуть не обидно: ведь они еще много раз увидятся на берегу моря, а случится шторм — вдвоем будут удить у самого прибоя, на черных камнях.

— Какой ты рыжий!.. Еще конопатый... У тебя в глазах рыжие конопушки!

— А ты бледный... Белый как снег, вот! — сказал Русик, почти не думая, потому что сразу приметил худого бледнокожего и темноволосого мальчишку, как только спустился на пляж.

Даже среди новеньких, нисколько не загорелых, мальчишка светился своей бледнотой, будто обтянутый синтетической пленкой, а красные трусики и темные волосы еще резче оттеняли белизну, синеватую прозрач­ность его кожи.

Русик притронулся пальцами к плечу мальчишки и сразу отдернул руку — кожа была холодная, слегка влажная, хотя мальчишка еще не купался.

— Ты Кай? Тебя заледенила Снежная Королева, да?

— Я из Нарьян-Мара. У нас тундра.

— А ты море любишь?

— Наше море холодное. А у тебя от солнца конопушки в глазах? — Мальчишка засмеялся, и Русик увидел его зубы, ну совсем сахарно-чистые (у местных всегда какой-нибудь ягодой подкрашены); длинной ладошкой мальчиш­ка поворошил патлатые волосы Русика. — У нас таких солнышками зовут. Мало у нас таких.

Около воды стояла женщина, тоже незагорелая, правда не такая бледная из-за ярко-желтого купальника. Она трогала ногой маленькие волны, бежавшие к берегу от плескавшихся среди камней ребятишек, и тоненьким, зябким голосом звала:

— Юлий, пошли вместе, мне страшно одной! Ну, сынок, давай вместе!

— Хочешь, и я с вами, — сказал Русик. — Сначала все боятся, а потом... потом из моря никого не вытащишь. Старик Шаланда говорит: у некоторых жабры вырас­тают.

Юлий опять засмеялся, глядя в море, засмеялся морю, прижмурился от его сияния, словно хотел подружиться, понравиться морю издали, еще не притронувшись к нему, чтобы потом теплое море приняло северного человека сразу, стало нежным, навсегда своим. Слушая тоненький, робкий и радостный голос матери, Юлий спросил Русика:

— Ты Руслан, да?

Русик кивнул, но удивившись: кто же его не знает на этом берегу? Каждый день, в любую погоду, он приходит сюда. И дед Шаланда тоже. Русик посмотрел вдоль берега, на колеблющийся в голубоватом мареве желтый глиняный мыс, и среди черных камней за лагуной приметил одино­кую сутулую фигуру рыбака: старик удил бычков.

— Тогда веди, Руслан.

— Давай с пристани, там песок сразу, а тут камни, ноги поцарапать можно. Зови свою маму.

Они прошли по доскам купальни к самому краю; же­лезная лестница здесь круто устремлялась в зеленую, сверкающую солнечными бликами воду, упиралась в чи­стое песчаное дно, по которому черным пауком полз ма­ленький крабик, а выше висели жидкие медузы и плавали юркие стайки рыб феринок. Русик бултыхнулся нарочно по-смешному, неловко, отплыл немного, позвал Юлия. И тот нырнул с верхней ступеньки лестницы, вытянув­шись стрункой, остро резанул ладонями воду, даже брызг не было. Вынырнул далеко, крикнул:

— Мама, ну! Водичка тепленькая!

Женщина вздыхала, ойкала, осторожно спускалась по ступенькам лестницы; ее подбадривали купальщики, смеялись, она отдергивала ноги, словно их обжигала соленая вода, потом, взвизгнув, плюхнулась в море и, на удивление всем, легким брасом поплыла от пристани-купальни. Она догнала Юлия, вместе они уплыли еще дальше, в самое разливное солнечное сияние, за которым уже начиналось густое, синее открытое пространство; их головы едва виднелись, когда со спасательной лодки за­дремавший парень в тельняшке прогремел мегафоном:

— Граждане! Немедленно вернитесь в зону купания!

Русик решил было пойти на мыс поудить бычков, но раздумал: не мог он оставить одного Юлия — скажет еще, что сбежал, бросил человека, первый раз приехавшего отдыхать, не по-дружески получится; Русик же сам к нему подошел, пригласил купаться. Он взял свою одежду, сумку с едой, удочку, все перенес на пристань. Наловил в спичечную коробку рачков-прыгунков, живущих под камнями (хоть и пустячная наживка, однако сойдет для начала ловли), сел на крайнюю доску, свесив ноги, размо­тал леску, наживил рачка и тихонько опустил крючок в чистое песчаное оконце среди водорослей и замшелых камней.

Юлий с матерью пробежали мимо. Мать легла загорать на поролоновый коврик, а Юлий, растершись полотенцем, вернулся, сел около Русика, белый, прохладный, с чуть зарозовевшими щеками; сказал, вздрагивая, тронув плечо Русика:

— Хорошее у вас море.

— Ты здорово плавал! Где научился?

— В бассейне, когда жили в Архангельске. Моя мама физкультуру преподавала.

— А-а... я думал... Вы же в Будынке твирчисты?

— Дядя путевки достал. Он писатель.

Поплавок юркнул в водоросли, Русик дернул удочку, и на доску шлепнулась головастая, с зелеными пятнами и широким плавником вдоль спины рыбешка, запрыгала хлестко. Юлий хотел прихлопнуть ее ладошкой, но Русик жестко оттолкнул его: