Сыро, темно. Млели деревья, млели лианы, ядовитой зе­ленью опутав замшелые стволы; поникли сваренные духотой цветы — желтые, синие, розовые. И только строгие пи­ки кипрея, протыкая буйное разнотравье, живо светились сиреневыми свечами.

Мы идем, рассчитывая шаг, сдерживая дыхание. Толя Верников хочет показать свое «таежное» происхождение. Я стараюсь не отставать. Мы идем смотреть магнолию, принцессу тайги; она где-то там, наверху, в чаще — в полу­свете, сырости и тишине; она цветет...

Тропа круче взметывается, рыжие метелки шеломайника гибко хлещут в лицо, плечи, пускают по воздуху сухой цепкий пух, и он медленно, рыжим облаком оседает в те­мень распадка. Колышется мох, под ним угадывается мяг­кая, накрытая хвоей земля. Мокрые листья дерена, при­мятые сапогами Толи, быстро, трепетно распрямляются мне навстречу на коротких жиденьких стебельках. Толя теперь дышит часто, с легкой хрипотцой, но не сдается, — взяв палку за нижний конец, точно клюшкой захватывает ею деревья, подтягивается вверх. Я ловлю руками кусты, отталкиваюсь от корявых стволов и чувствую, как пылают ладони: обожгла ядовитая лиана.

Несколько отчаянных рывков — и мы на четвереньках взбираемся к вершине горы. Я сдергиваю кепку, вывора­чиваю изнанкой, вытираю со лба и шеи соленую воду. Толя садится на мягкий трухлявый пень, оттягивает щепотью прилипшую к груди рубашку, подергивает ее. Между ство­лами елей и тополей нежно, глубоко голубеет морская тишь; за мысом, похожим на медвежью голову с зелеными космами леса, одиноко стоит древний замшелый камень — кекур, а выше, у самых шеломов деревьев, блекло вздымаются к небу вулканы Хоккайдо.

Под горой, далеко внизу, там, где начинается тропа, видны расплющенные на желтом песке деревянные крыши поселка; длинная эстакада рыбозавода, беленький катерок у пристани, черные жуки-плашкоуты; поодаль, на блеску­чем круге залива, — многоточия поплавков ставного невода. Розовая галька у воды похожа на рассыпанную кетовую икру.

В поселок я пришел час назад. Попавшийся мне на­встречу старик рыбак с крупной живой камбалой на палке сказал:

«Если вы корреспондент, то идите прямо в школьную библиотеку, там наш Толька Верников. Он тоже писатель. Он всегда вашего брата встречает».

Толя сидел за деревянной стойкой, затертой руками до темного блеска, и выдавал мальчишкам книги. Он поднял­ся, когда я вошел, улыбнулся, привычно проговорил: «Вы ко мне? Я сейчас... — и принялся выпроваживать мальчи­шек, неохотно отступавших к двери; последнему, больше всех пялившему на меня глаза, дал слегка по затылку. — Вы из какой газеты?» Пришлось ответить: «Не совсем из газеты, я писатель». Толя присмотрелся ко мне, явно оты­скивая в моем лице и внешности что-то отличительное, писательское. «А как ваша фамилия?» Я назвал. Толя не­определенно хмыкнул, но быстро протянул руку: «Будем знакомы... — и заговорил сразу и просто: — Магнолию будете смотреть? Здорово цвела в этом году, только вот осыпается уже. Если хотите, надо прямо сейчас идти, завтра можем уже опоздать. Все смотрят, а вы, наверно, за этим и приехали...»

Мы вышли на улицу.

У маленького беленого домика под красной железной крышей Толя перевалил через забор мой чемодан, оклик­нул мать. В огороде, полном разной овощной зелени и желтых шанок подсолнухов, разогнулась молодая женщина с темным, обожженным солнцем лицом. Она приложила ко лбу ладонь, поздоровалась со мной. Толя сказал ей, что я буду ночевать у них, выхватил из забора палку и зашагал в конец улицы, — там погромыхивал горный ручей.

Пока шли к сопке, Толя рассказал о себе. Приехал он с матерью на Курилы по вербовке, отца нет. Кончил девять классов, здесь учится в вечерней школе, работает и... пишет стихи. Конечно, слабые еще. Но одно уже напечатала рай­онная газета...

Он сидит на расплющившемся под ним трухлявом пне, широко расставив острые колени, дергает взмокшую от пота рубашку. Щуря из-под бровей большие карие глаза, смотрит куда-то мимо меня. Его желтоватый некрепкий чуб, крупный нос, тонкие губы были обычными, как у мно­гих, и только выпуклый, надвинутый на глаза лоб с легкой нахмуренностью делал лицо Толи приметным, «памят­ным». О человеке с таким лицом думается: «Кто он?» Или еще говорят: «Лицо с мыслью». Мне же оно кажется зна­комым, привычным, часто виденным. И это, вероятно, по­тому, что Толя мне сразу понравился, как-то просто рас­положил к себе, стал товарищем, с которым можно гово­рить о чем захочешь.

— Толя, прочти свои стихи,— попросил я.

Он перестал дергать рубашку, глянул на меня — серьезно ли? — вынул из кармана плотно сложенную по­тертую газету, подал мне. Под фамилией «Ан. Верников» и заголовком «Кекур» было напечатано короткое стихо­творение:

— Неплохо, Толя. По-моему, совсем неплохо. Может, еще прочтешь что-нибудь?

У Толи зарозовели щеки, он посмотрел на меня, видно снова проверяя: серьезно ли?

— Да вот не знаю... У меня одно про... Нет, лучше по­слушайте:

Это были уже «недетские» стихи. И они даже напугали меня: откуда у мальчишки столько боли, серьезности? Видя, как горячечно пылают Толины щеки и как улыбка, нервная и виноватая, не сходит с его застывших губ, я под­нялся, весело сказал:

— Ну, мы о стихах еще поговорим, а сейчас пойдем к «принцессе тайги»

Толя быстро встал, схватил палку и, мне показалось, с облегчением зашагал в плотную, сумеречную чащу. Он раздвигал кусты, ощупывал палкой мох, нырял под жгуты лиан. Сумерки густели, синели, как вода под вечер в теп­лом и тихом омуте. А если солнце пробивало разреженную листву, желтые прожекторы света зажигали дно чащи — зыбкий, взбитый, зеленой пеной мох. Первую магнолию мы нашли в тени огромной старой пихты. Деревце было юное, с большими, округлыми, словно уши, настороженными ли­стьями, наивно-нескладное. С черных ветвей пихты свеши­вались длинные пряди лишайника, обволакивали деревце.

Толя, едва глянув, проговорил:

— Года три еще не будет цвести.

Он пошел дальше, а я отвел рукой лишайник, потрогал твердые, хрупкие листья, матово-серый, с мягкой пробко­вой корой ствол, набухшие стручки почек, из которых, как у домашнего фикуса, пружинисто разворачивались свеже­зеленые листья. Мох под деревом был усыпан красной скор­лупой лопнувших почек. Я присмотрелся: низ ствола маг­нолии опутывала тонкая лиана. Вспомнились ели и пихты, задушенные цветущими гортензиями, и я освободил ствол от нежных колец лианы: она вся была в белых корешках-присосках.

Толю я догнал в тихой, сырой ложбине; он стоял на по­валенном дереве и смотрел вверх — на воздушную, напоми­нающую розоватое облако магнолию. Она легко, будто тон­кие руки, воздевала к небу ветви — никогда ветви так не напоминали мне человеческие руки,— ловила чуткими пальцами листьев солнечное тепло. Но цветов не было. То­ля, точно не веря этому, обошел магнолию вокруг, потрогал ее ствол, оставив на зеленой пыльце коры следы пальцев, буркнул сам себе:

— Пожалуй, отцвела...

Скоро мы нашли еще одну, потом сразу две. И ни еди­ного цветка. Толю, кажется, смутила наша неудачливость, он нахмурился, побледнел и стал прямо-таки бешено носиться по сопке. Мы перелезали через поваленные деревья и коряги, пробирались сквозь лианы гортензии и актини­дии, сидя съезжали по мшистым скользким скатам. В ба­гульнике, под кустами, лежала роса, мы промокли по пояс, облипли зеленью, паутиной.